Русские в париже 1813 г воспоминания. Взятие Парижа русскими! (10 фото). Итак, заграничный поход Русской армии и взятие Парижа

СЕРГЕЙ ВАЛЯНСКИЙ ДМИТРИЙ КАЛЮЖНЫЙ РУССКИЕ ГОРКИ: КОНЕЦ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА Об авторах Как могло произойти, что великая мировая держава, некогда совершившая невиданный рывок от сохи до освоения космоса, за считанные годы превратилась в страну-развалюху с

Ровно 200 лет назад русская армия во главе с императором Александром I вошла в Париж. О том, как вели себя «оккупанты» в захваченной французской столице, рассказывают нам рисунки художника Георга-Эммануэля Опица, очевидца тех «страшных» событий…

7 (19) января 1813 г. атаман Платов рапортовал командующему 3-й западной армии о блокаде его казаками крепости Данциг, находящейся в устье Вислы, силами его летучего корпуса и о расположении казаков вокруг города.. Авангард главной русской армии под началом генерала от инфантерии Милорадовича прибыл в Радзилово. Основные силы главной армии под началом генерала от кавалерии Тормасова продолжают движение к Полоцку и находятся у села Калиновиц.

7-й армейский (саксонский) корпус под началом дивизионный генерал Рейнье находился в Окуневе, в составе корпуса с 6000 саксонцев, 2000 поляков и 1500 французов.

Сражение за Париж стало в кампании 1814 года одним из самых кровопролитных для союзной армии. Союзники за один день боёв 30 марта потеряли более 8 тысяч солдат, из них более 6 тысяч были русскими солдатами. Это было самое кровопролитное сражение Французской кампании 1814 года, определившее судьбу французской столицы и всей империи Наполеона. Уже через несколько дней французский император под давлением своих маршалов отрекся от престола.

Вот как вспоминал о взятии Парижа генерал Муравьев-Карский : «Войска занялись несколько грабежом и достали славных вин, которых и мне довелось отведать; но сим более промышляли пруссаки. Pyccкиe не имели столько воли и занимались во всю ночь чисткою амуниции, дабы вступить на другой день в параде в город. К утру лагерь наш был наполнен парижанами, особливо парижанками, которые приходили продавать водку à boire la goutte, и промышляли… Наши солдаты скоро стали называть водку берлагутом, полагая, что это слово есть настоящий перевод сивухи на французском языке. Вино красное они называли вайном и говорили, что оно гораздо хуже нашего зелена вина. Любовныя хождения назывались у них триктрак, и с сим словом достигали они исполнения своих желаний.

О некотором расслаблении в войсках накануне входа в Париж вспоминал и Сергей Иванович Маевский: «Пруссаки, в грабеже верные последователи учителям своим - французам, успели уже ограбить форштадт, ворваться в погреба, отбить бочки и уже не пить, но по колено ходить в вине. Мы долго держались человеколюбивого правила Александра; но искушение сильнее страха: наши люди пошли за дровами, а притащили бочки. Мне достался в удел короб, конечно, в 1000 бутылок шампанского. Я раздал их в полку и, не без греха, повеселился и сам на канве жизни, считая, что этот узор завтра или послезавтра завянет. Поутру объявлено нам шествие в Париж. Мы были готовы; но солдаты наши были больше нежели полупьяны. Долго хлопотали мы прогнать их чад и устроить».

Декабрист Николай Александрович Бестужев так описывает в своей хотя и художественной, но основанной на реальных событиях повести «Русский в Париже 1814 года » начало входа российских войск в Париж: «Наконец появились ворота Сен-Мартен. Музыка гремела; колонны, проходя в тесные ворота отделениями, вдруг начали выстраивать взводы, выступая на широкий бульвар. Надобно себе представить изумление солдат, когда они увидели бесчисленные толпы народа, дома по обе стороны, унизанные людьми по стенам, окошкам и крышам! Обнаженные деревья бульвара вместо листьев ломились под тяжестью любопытных. Из каждого окна спущены были цветные ткани; тысячи женщин махали платками; восклицания заглушали военную музыку и самые барабаны. Здесь только начался настоящий Париж - и угрюмые лица солдат выяснились неожиданным удовольствием».

Интересно, что хотя в толпе парижан распространялись призывы к сопротивлению союзникам, они не находили отклика. Один француз, протиснувшийся через толпу к Александру, заявил: «Мы уже давно ждали прибытия Вашего Величества!» На это император ответил: «Я пришел бы к вам ранее, но меня задержала храбрость ваших войск». Слова Александра передавались из уст в уста и быстро разнеслись среди парижан, вызвав бурю восторга. Союзникам стало казаться, что они видят какой-то удивительный фантастический сон. Восторгу парижан, казалось, не было конца.

Сотни людей теснились вокруг Александра, целовали все, до чего могли дотянуться: его коня, одежду, сапоги. Женщины хватались за его шпоры, а некоторые цеплялись за хвост его лошади. Александр терпеливо сносил все эти действия. Молодой француз Карл де Розоар набрался смелости и сказал российскому императору: «Удивляюсь Вам, Государь! Вы с ласкою дозволяете приближаться к Вам каждому гражданину». «Это обязанность государей», - ответил Александр I.

Часть французов бросилась к статуе Наполеона на Вандомской площади, чтобы разрушить ее, но Александр намекнул на то, что это нежелательно. Намек был понят, а приставленный караул и вовсе охладил горячие головы. Немного позже, 8 апреля, она была аккуратно демонтирована и увезена.

К вечеру на улицах появилось большое количество женщин очень древней профессии. Хотя, по мнению одного автора, многие из них выражали разочарование чинным поведением союзных офицеров, в кавалерах недостатка явно не было.

На следующий день после взятия Парижа открылись все правительственные учреждения, заработала почта, банки принимали вклады и выдавали деньги. Французам было разрешено выезжать по своему желанию из города и въезжать в него.

Утром на улице было много российских офицеров и солдат, разглядывающих городские достопримечательности. Вот какой запомнилась парижская жизнь артиллерийскому офицеру Илье Тимофеевичу Радожицкому: «Если мы останавливались для каких-нибудь расспросов, то французы друг перед другом предупреждали нас своими ответами, обступали, с любопытством рассматривали и едва верили, чтобы русские могли говорить с ними их языком. Милые француженки, выглядывая из окон, кивали нам головками и улыбались. Парижане, воображая русских, по описанию своих патриотов, варварами, питающимися человеческим мясом, а казаков - бородатыми циклопами, чрезвычайно удивились, увидевши российскую гвардию, и в ней красавцев-офицеров, щеголей, не уступающих, как в ловкости, так в гибкости языка и степени образования, первейшим парижским франтам. (…) Тут же, в толпе мужчин, не стыдились тесниться разряженные щегольски француженки, которые глазками приманивали к себе нашу молодежь, а не понимающих этого больно щипали… (…) Но как у нас карманы были пусты, то мы не покушались зайти ни в одну ресторацию; зато гвардейские офицеры наши, вкусив всю сладость жизни в Пале-Рояле, оставили там знатную контрибуцию».

О том, как вели себя русские «оккупанты» в Париже остались свидетельства и иного рода: акварели французского художника Георга-Эммануэля Опица. Вот некоторые из них:

Казаки и торговки рыбой и яблоками.

Прогулка казаков по галерее с лавками и магазинчиками.

200 лет назад война против Наполеона шла уже на территории самой Франции. Гениальный полководец, но авантюрист в международной политике, Бонапарт завершал полосу своих многолетних кровавых европейских войн.

Александр I и Наполеон

В 20-х числах марта (по новому стилю) 1814 года Наполеон двинулся к северо-восточным французским крепостям, рассчитывая усилить свою армию местными гарнизонами. Союзники обычно шли за главными силами Наполеона.

Но тут император Александр I получил записку от Талейрана. Он настоятельно рекомендовал направить войска союзников прямо на Париж, поскольку долго французская столица сопротивляться не сможет. Талейран, понимая, что крушение наполеоновской империи неизбежно, давно уже «сотрудничал» с русским царем. Однако риск такого поворота армий был велик. Союзные войска могли быть раздавлены в пригородах Парижа и с фронта, и с тыла. В том случае, если бы Наполеон успел к столице.

В этот момент в русской ставке появился генерал корсиканского происхождения Карл Поццо ди Борго. Ему удалось убедить колеблющееся союзное командование немедленно двинуть войска к Парижу, что и было сделано 25 марта. В предместьях французской столицы начались ожесточенные бои.

За один день только союзники (русские, австрийцы и пруссаки) потеряли 8000 человек (из них русских – более 6000).

Но численный перевес армий союзников был настолько велик, что французское командование в Париже решило пойти на переговоры. Император Александр дал парламентерам такой ответ: «Он прикажет остановить сражение, если Париж будет сдан: иначе к вечеру не узнают места, где была столица».

Капитуляция французов

В 2 часа утра 31 марта капитуляция была подписана, а французские войска выведены из города. В полдень 31 марта эскадроны кавалерии во главе с императором Александром триумфально вступили в столицу Франции.

«Все улицы, по которым союзники должны были проходить, и все примыкавшие к ним улицы были набиты народом, который занял даже кровли домов», – вспоминал полковник Михаил Орлов.

Наполеон узнал о капитуляции Парижа в Фонтебло, где ждал подхода своей отставшей армии. Он готов был продолжать сражение. Но его маршалы более трезво оценивали обстановку и отказались от дальнейшей борьбы.

Как только русские войска вошли на территорию Франции, император Александр I заявил, что воюет не с жителями этой страны, а с Наполеоном. Перед торжественным вхождением в Париж он принял делегацию муниципального совета и заявил, что берет город под личное покровительство.

Торжественный марш

31 марта 1814 года колонны союзных армий с барабанным боем и музыкой, с развернутыми знаменами стали входить в город через ворота Сен-Мартен. Одним из первых двигался лейб-гвардии Казачий полк. Многие вспоминали потом, что казаки сажали мальчишек к их восторгу на крупы своих лошадей.

Российский император остановился перед толпой и сказал по-французски:

«Я не являюсь врагом. Я приношу мир и торговлю». В ответ раздались рукоплескания и возгласы: «Да здравствует мир! Да здравствует Александр! Да здравствуют русские!»

Потом состоялся четырехчасовой парад. Обыватели, не без трепета ожидавшие встречи со «скифскими варварами», увидели нормальную европейскую армию. К тому же большинство русских офицеров хорошо говорили по-французски.

Русский царь выполнил свое обещание. Любой разбой или мародерство сурово наказывались. Были приняты меры по охране культурных памятников, особенно Лувра. Совсем иначе вели себя французские солдаты в Москве, нередко по приказу самого Наполеона.

Полуголые казаки

Казачьи полки разбили свои биваки в городском саду на Елисейских полях. Казаки купали коней и сами купались прямо в Сене, как правило, полураздетые. Толпы любопытных парижан сбегались смотреть, как они жарят мясо, варят на костре суп или спят, положив под голову седло. В знаменитых прудах дворца Фонтенбло казаки переловили всех карпов.

Очень скоро «степные варвары» вошли во Франции в большую моду. Некоторые французы стали отпускать длинные бороды и даже носить ножи на широких ремнях.

Женщины ужасались при виде верблюдов, которых привели с собой калмыки. Барышни падали в обморок, когда к ним подходили татарские или башкирские воины в своих кафтанах, высоких шапках, с луками через плечо и пучком стрел на боку.

Русские солдаты умели удивлять

Французы смеялись над привычкой русских есть с хлебом даже вермишелевый суп, а русских брала оторопь при виде лягушачьих лапок в ресторанах. Русские поражались также обилию уличных мальчишек, на каждом углу выпрашивающих деньги для «умиравшей матери» или для «увечного калеки-отца». В России подаяния тогда просили только перед церквями, а юношеского нищенства вообще не было.

Кофе знали в России уже в ХVIII веке, но до похода наших войск во Францию его употребление было еще мало распространено. Когда же наши офицеры увидели, что обеспеченные французы ни дня без него не обходятся, они сочли, что это признак хорошего тона. По возвращении наших офицеров на родину кофе быстро вошел в повседневный быт россиян.

Замечу, что многие солдаты были мобилизованы из крепостных и плохо представляли, что будет с ними дальше. Граф Ф. Ростопчин с возмущением писал: «…до какого падения дошла наша армия, если старик унтер-офицер и простой солдат остаются во Франции… Они уходят к фермерам, которые не только хорошо платят им, но еще отдают за них своих дочерей». Такого среди казаков, людей свободных, не случалось.

Парижанки отдавали свое предпочтение русским солдатам

Три года кровавой войны остались позади. Весна набирала силу. Вот как перед отъездом на родину вспоминал парижанок будущий поэт и публицист Федор Глинка:

«Прощайте, милые, прелестные очаровательницы, которыми так славится Париж… Брадатый казак и плосколицый башкир становились любимцами сердец ваших – за деньги! Вы всегда уважали звенящие добродетели!»

А деньги у русских тогда имелись: Александр I распорядился выдать войскам за 1814 год жалование в тройном размере!

«Как нам, так и солдатам хорошее житье было в Париже, – вспоминал прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка И. Казаков. – Нам и в голову не приходила мысль, что мы в неприятельском городе».

Блестящая военная операция по взятию Парижа была достойно отмечена Александром I. Главнокомандующий русскими войсками генерал М.Б. Барклай-де-Толли получил чин фельдмаршала. Шесть генералов удостоились ордена Святого Георгия 2-й степени, очень высокой военной награды. Генералу от инфантерии А.Ф. Ланжерону, чьи войска взяли Монмартр, вручили высший российский орден – Святого Андрея Первозванного.

Русские снова в Париже

После того как в марте 1815 года на Венском конгрессе узнали, что Наполеон бежал с острова Эльба, высадился на юге Франции и, не встречая сопротивления, движется к Парижу, быстро оформилась новая (седьмая) антифранцузская коалиция.

В апреле с территории Польши в новый поход против Наполеона выступила 170-тысячная русская армия под командованием Барклая-де-Толли.

Авангард русской армии уже переправился через Рейн, когда пришло известие, что 18 июня под Ватерлоо главные силы Наполеона разгромлены английскими и прусскими войсками. 22 июня Бонапарт вторично отрекся от престола.

25 июня союзные русские, английские и прусские войска вновь вступили в Париж. На этот раз никакого военного сопротивления со стороны французов не было. Заграничные походы русской армии 1813-1815 годов завершились. Однако вплоть до 1818 года во Франции оставался 27-тысячный русский корпус генерала М.С. Воронцова.

Франция была истощена, обескровлена, и даже военный гений ее императора не мог уже спасти положение. Солдат катастрофически не хватало, и Бонапарту теперь приходилось ставить под боевые знамена чуть ли не подростков.

29 марта 1814 года русские и пруссаки под общим руководством императора Александра I вышли к Парижу. На следующий день состоялся ожесточенный бой. Войска союзников захватили пригороды, установили на господствующих высотах артиллерийские батареи и начали обстрел жилых кварталов.

В 5 часов вечера командующий обороной города маршал Мармон направил к Александру парламентеров. Глубоко за полночь был подписан акт капитуляции. Столица Франции сдавалась «на великодушие союзных государей». Утром 31 марта союзники заняли город.

Спустя 11 дней, под давлением собственных маршалов, полностью деморализованных падением столицы, Наполеон подписал отречение от престола и согласился отправиться в ссылку на остров Эльба. Война закончилась. Оккупация Парижа длилась два месяца, пока во Франции не была восстановлена монархия, и ее новый король Людовик XVIII не подписал со странами-победительницами мирный договор.

Герои Севера
Битву за Париж Александр выиграл дважды. Один раз во время штурма, второй раз – на следующий день, когда торжественно въехал в город во главе союзных войск. Парижане, видимо, пережили то, что сегодня назвали бы «разрывом шаблона».

Изрядно запуганные бонапартовской пропагандой, они с трепетом ждали грубых северных варваров, ужасных как снаружи, так и изнутри. Но увидели дисциплинированную, прекрасно оснащенную европейскую армию, офицеры которой свободно изъяснялись на их собственном языке. А возглавлял эту армию прекраснейший из государей: учтивый, просвещенный, милостивый к побежденным, да еще и модно одетый. Французы радовались так, будто в город вступали их собственные войска, одержавшие самую славную из своих побед.

Вот как описывал эту «встречу на Сене» поэт Константин Батюшков, служивший тогда адъютантом у генерала Николая Раевского: «Окна, заборы, кровли, деревья бульвара, все, все покрыто людьми обоих полов. Все машет руками, кивает головой, все в конвульсии, все кричат: «Да здравствует Александр, да здравствуют русские! Да здравствует Вильгельм, да здравствует император австрийский! Да здравствует Людовик, да здравствует король, да здравствует мир!» Кричит, нет, воет, ревет: «Покажите нам прекрасного, великодушного Александра! (…) И держа меня за стремя, кричит: «Да здравствует Александр! Долой тирана! Как хороши эти русские! Но, господин, вас можно принять за француза. (…) Да здравствуют русские, эти герои Севера! (…) Народ был в восхищении, а мой казак, кивая головою, говорил мне: «Ваше благородие, они с ума сошли».

Александр действительно вел себя доброжелательно и благородно. Он говорил на французском, как на родном. Он не вспоминал зла, причиненного его стране. Он возлагал всю вину исключительно на Наполеона, отдавая при этом должное мужеству французских солдат.

Он искренне восхищался французской культурой. Он распорядился немедленно отпустить полторы тысячи пленных, взятых во время сражения за Париж. Он гарантировал жителям города личную безопасность и неприкосновенность имущества, а на постой в пределах городской черты разместил лишь гвардейские части. Когда благодарные парижане предложили ему переименовать Аустерлицкий мост, название которого могло доставлять российскому императору неприятные воспоминания, Александр вежливо, но с достоинством отказался, заметив: достаточно, мол, и того, что люди запомнят, как он прошел через этот мост со своими войсками.

Дайте нам Бурбонов!
Наполеон еще оставался императором Франции, а Париж уже знать его не хотел и преклонялся перед его главным врагом. Руже де Лиль, автор грандиозной «Марсельезы», очарованный, как и многие, личностью Александра и великолепием русских гренадер, разродился безыскусной контрреволюционной одой:

«Героем века будь и гордостью Творенья!
Наказаны тиран и те, кто зло несут!
Народу Франции дай радость избавленья,
Верни Бурбонам трон, а лилиям — красу!»

Впрочем, многих русских офицеров покоробило, с какой быстротой изменились политические симпатии парижских масс. Прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка Иван Казаков впоследствии признавался: «Я был поклонником Наполеона I, его ума и великих всеобъемлющих способностей; а Франция, как пустая женщина и кокетка, изменила ему, забыв его услуги, — что он, уничтожив анархию, — возродил всю нацию, возвеличил и прославил ее своими удивительными победами и реорганизацией администрации».

А уже упомянутый Батюшков дивился, видя, как «тот самый неистовый, который кричал несколько лет назад тому: «Задавите короля кишками попов», тот самый неистовый кричит теперь: «Русские, спасители наши, дайте нам Бурбонов! Низложите тирана! (…) Такие чудеса превосходят всякое понятие».

В столице мира
Тем не менее, о жизни в Париже практически все русские офицеры вспоминали с удовольствием. Офицер Главного штаба при Его Императорском Величестве Александр Михайловский-Данилевский (впоследствии генерал, сенатор и военный историк), описывая наступление русской армии на столицу Франции, писал: «Все горели нетерпением войти в город, который долгое время давал уставы во вкусе, модах и просвещении, город, в котором хранились сокровища наук и художеств, который вмещал в себе все утонченные наслаждения жизни, где недавно писали законы народам и ковали для них цепи, (…) который, одним словом, почитался столицею мира».

Шеф 17-го егерского полка Сергей Маевский, выражался еще более восторженно: «Какое-то особенное предубеждение, всасываемое с млеком матери говорило мне, что в Париже – все сверхъествееннно и что, стыжусь сказать, что там люди ходят и живут не так, как мы; словом, они существа выше обыкновенного».

Правда, добравшись со своими егерями до этого «сверхъестественного» места, Маевский был несколько разочарован парижской архитектурой. Дворец Тюильри показался ему просто хижиной по сравнению с Зимним дворцом в Петербурге. Зато информационная насыщенность парижской жизни Маевского потрясла: «страсть к новостям так велика, что нет гульбища, нет даже кабака, где бы ни было своих афиш, своих проблем и своих газет!».

В начале XIX в. Париж был крупнейшим и роскошнейшим городом Европы. Своим покорителям он мог предложить самые разнообразные способы времяпрепровождения, в зависимости от их знатности, богатства и культурных потребностей.

Батюшков, например, восторгался Аполлоном Бельведерским: «Это не мрамор - бог! Все копии этой бесценной статуи слабы, и кто не видал сего чуда искусства, тот не может иметь о нем понятия. Чтоб восхищаться им, не надо иметь глубоких сведений в искусствах: надобно чувствовать. Странное дело! Я видел простых солдат, которые с изумлением смотрели на Аполлона. Такова сила гения!».

Гвардейские офицеры превратились в завсегдатаев парижских салонов, где пользовались большим успехом. «Нам и в голову не приходила мысль, что мы в неприятельском городе - писал прапорщик Казаков. - Французские дамы явно оказывали предпочтение русским офицерам перед наполеоновскими и про последних говорили вслух, qu"ils sentent la caserne [что от них несет казармой]; и действительно мне случалось видеть, как большая часть из них входят в кивере или в каске в комнату, где сидят дамы».

Наслаждения и их последствия

Разумеется, находились и те, кто предпочитал удовольствиям возвышенным – удовольствия более простые и чувственные.

«Около 11-ти часов ночи парижские сирены вырываются из погребов своих и манят охотников до наслаждений. Зная, что русские очень падки и щедры, они почти насильно тащат в свои норы молодых наших офицеров», - сетовал Маевский. А потом, исходя, видимо, из собственного опыта, делился «техническими» подробностями: «женщина, заманившая вас в нору, в дом, на чердак 3-4-го этажа, никогда не решится ни обобрать вас, ни обворовать, ни ограбить; напротив, она дорожит репутацией дома и дает вам билет, где отыскать ее на предбудущее время. Хозяйка дома и лекарь отвечают за ее здоровье, но с этой стороны не всегда и не на всех можно полагаться».

Иван Казаков, которому на момент взятия Парижа еще не исполнилось 18 лет, был определен на постой к известному парижскому врачу-хирургу, директору старейшей парижской больницы «Отель-Дьё» Гийому Дюпюитрену. Они быстро сблизились, и доктор взял молодого гвардейца под опеку.

Заботясь о нравственном и физическом здоровье своего постояльца, Дюпюитрен как-то раз чуть ли не силой затащил его в свое заведение и отвел в палату пациентов, больных сифилисом. Казаков был шокирован: «Что я тут увидел, подействовало на меня так сильно, что я хотел уйти, но Дюпюитрен схватил меня за руку: «Нет, нет, дорогой мой, вам нужно знать, что и с вами будет то же, если вы будете бегать по публичным местам; и вот почему я вас принудил заехать сюда со мной. Дайте мне слово, что вы не пойдете в эти гнусные вертепы».

Русский прапорщик пообещал даже не думать об этом, и вообще проникся к французскому доктору самыми теплыми чувствами: «Таким образом он меня покорил своей воле, а я его полюбил и слушался, как отца». Покинув Париж, Казаков поддерживал переписку с Дюпюитреном на протяжении 20 лет, до самой смерти последнего.

Невозвращенцы

Впрочем, не все в Париже происходило полюбовно. Поручик Николай Муравьев (в будущем - Муравьев-Карсский, генерал и военный губернатор Кавказа) отмечал, что за два месяца оккупации в городе нередко случались дуэли: «Наши русские тоже дрались и более с французскими офицерами армии Наполеона, которые не могли нас равнодушно видеть в Париже».

Кроме того, у военнослужащих низового состава постепенно стало накапливаться раздражение, вызванное недостаточно хорошо налаженным снабжением и издержками франкофильской политики Александра. «Во все время пребывания нашего в Париже часто делались парады, так что солдату в Париже было более трудов, чем в походе. Победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был пристрастен к французам и до такой степени, что приказал Парижской национальной гвардии брать наших солдат под арест, когда их на улицах встречали, от чего произошло много драк, в которых большею частью наши оставались победителями. Но такое обращение с солдатами отчасти склонило их к побегам, так что при выступлении нашем из Парижа множество из них осталось во Франции», – читаем в записях Муравьева, изданных лишь во времена Александра II, уже после смерти самого автора.

Однако к дезертирству русских солдат подталкивала не только обида на начальство. Рассказывают, что как-то раз французские маршалы спросили у одного английского генерала, что ему больше всего понравилось в Париже. «Русские гренадеры», - ответил он. Французам тоже нравились «русские гренадеры». Офицер-артиллерист Илья Радожицкий вспоминал: «Французы подговаривают наших солдат остаться у них, обещая золотыя горы, и уже из 9-го корпуса в две ночи бежало 32 человека».

При этом жилось на французской службе, видимо, неплохо. Известный нам прапорщик Казаков познакомился в Париже с французским гренадером, который носил фамилию Федоров и был родом из Орловской губернии. Попав в плен к французам под Аустерлицем, он был потом принят на службу в «старую гвардию». В кампании 1812 года Федоров не участвовал: «Перед походом в Россию, меня полковник отправил в кадры, чтоб не драться мне против своего отечества», - объяснил он Казакову. Жалованьем и отношением со стороны начальства Федоров был доволен. Кроме того, во Франции он успел обзавестись семьей, и, несмотря на уговоры Казакова, вернуться в Россию категорически отказался.

Фрагмент картины «Казачья пляска ночью на Елисейских полях», Опиц Георг-Эммануэль

Вывод войск

Русские части стали покидать Париж в конце мая. «Мы провели там три недели, которые прошли для нас сплошь очень весело. Целый хаос новых впечатлений, удовольствий и наслаждений всякого рода, которых и описать невозможно. (…) Затем у нас получилось пресыщение от всех удовольствий, и мы даже обрадовались, когда настало время отъезда из Парижа», - так конспективно изложил свою жизнь во французской столице ротмистр Иван Дрейлинг.

После полутора лет, проведенных за границей, многие стали испытывать тоску по родине. Даже «Прекрасная Франция» казалась уже не такой прекрасной. «Париж есть удивительный город; но я смело уверяю вас, что Петербург гораздо красивее Парижа, что здесь хотя климат и теплее, но не лучше киевского, одним словом, что я не желал бы провести мой век в столице французской, а во Франции еще и менее того», - сообщал в частной переписке Батюшков.

В целом, оккупационный режим оказался достаточно гуманным. Когда русские ушли, в памяти парижан остались не столько отдельные эксцессы, без которых, конечно, не обошлось, сколько император Александр, блеск его армии и «русская экзотика», представленная в основном казаками. По французским меркам, последние оказались диковатыми: они причудливо одевались, купали голышом коней в Сене, жгли костры на Елисейских полях, - но не такими уж и страшными.

Что общего у русского с французом

Генерал-майор Михаил Орлов, «Капитуляция Парижа»:
«В это время и долго после того русские пользовались у французов гораздо большею благосклонностью, чем другие нации. Причину этого искали в предполагаемом сходстве характеров и вкусов; а я, напротив, приписываю стечению особенных обстоятельств. Мы любили язык, литературу, цивилизацию и мужество французов, с убеждением и энтузиазмом отдавали им во всех этих отношениях справедливую дань удивления. Мы не имели, как англичане и немцы, литературы, которую могли бы противопоставить литературе французской; наша рождающаяся цивилизация не могла хвалиться своими открытиями в науках, успехам в искусствах. Что касается до храбрости, то обе нации славно и не один раз встречались друг с другом на полях боевых и научились взаимно уважать себя. (...)

Но, собственно говоря о характере наций, мне кажется, ничто не сходствует так мало с истинным французом, как настоящий русский. Эти два существа совершенно различные, сближающиеся только в двух точках: инстинктуальной сметливости ума и беспечном презрении опасности. Но и в этом они не плотно соприкасаются. Француз лучше схватывает собственно идею, ловчее ею управляет, искуснее украшает ее, более извлекает из нее остроумных выводов. Но, с другой стороны, он легко ослепляется яркостью самых блестящих предположений своих, увлекается своей склонностью к утопиям, блуждает в отвлеченных подробностях и часто пренебрегает практическими выводами (…).

Русский, напротив, употребляет рассудок свой иначе. Горизонт его теснее, но взгляд более верен; он менее вещей усматривает вдруг, но лучше и яснее видит цель, которой хочет достигнуть. (…) Главный недостаток русского есть беспечность, элемент бесплодный, действие которого уничтожает у нас нередко усилия ума, возвращая способности наши к жизни только при температуре крайней необходимости. Главный недостаток француза, напротив, есть бурная деятельность, беспрерывно увлекающая его в преувеличение. Что может быть общего между этими двумя организациями, из которых одна, тревожная, пламенная, пускает беспрерывно во весь опор все соотечественные суетности по пути к успеху, а другая, сосредоточенная, терпеливая, возвращается к жизни, силе и движению только повторенными ударами крайней нужды?»