Ключевые слова: гендерная система, СССР, судьбы женщины
Н. Л. Пушкарева
ГЕНДЕРНАЯ СИСТЕМА СОВЕТСКОЙ РОССИИ
И СУДЬБЫ РОССИЯНОК
Положение женщины в Советской России (1917-1991) определялось своеобразным гендерным порядком - системой социальных взаимодействий между полами, организованной по формальным и неформальным правилам . Порядок этот формировался и насаждался государством, а потому может именоваться этакратическим (от франц. etat - государство) . Именно советское государство на протяжении семидесяти с лишним лет было институ-том, осуществляющим гендерное регулирование через политики принуж-дения и выступающим в качестве господствующего (гегемонного) агента контроля гендерных отношений в обществе советского и, как я полагаю, пост-советского типа.
Создание «новой женщины» и «нового мужчины», новых отношений меж-ду полами началось в первые же дни советской власти и происходило в даль-нейшем в рамках политики вовлечения женщин в общественное производство и политическую жизнь, государственного регулирования семьи, формирова-ния и изменения официальных дискурсов, интерпретирующих женственность и мужественность. Современные российские и зарубежные социологи повсе-дневности, изучающие трансформации гендерных отношений, выделяют че-тыре периода в истории женщин в Cоветской России и истории перемен в гендерном укладе. Они охватывают семь советских и не менее двух постсоветских десятилетий (то есть 1917-1991 и 1991-2007 гг.) .
1-й этап - с конца 1917 г. до конца 1920-х гг. и свертывания нэпа - период женсоветов и большевистского экспериментирования в сфере сексуально-сти и семейно-брачных отношений. В рамках этого, «большевистского», пе-риода женский вопрос решился посредством «рассемеивания» (дефамилизации) и политической мобилизации женщин.
Осуществляя свой уникальный социальный эксперимент, большевики, пришедшие к власти осенью 1917 г., разумели под «решением женского воп-роса» прежде всего скорейшее «коммунистическое воспитание» женщин, при-влечение их в партийные ряды с дальнейшим выдвижением на государствен-ные посты . Пользуясь поздней (уже сталинской риторикой), нужно было «повысить активность женщин в борьбе рабочего класса за социализм, пус-тить эту силу в дело» . Однако основная масса женщин в России в то время была не только политически пассивна, но и просто неграмотна . Многие жен-щины были просто «членами семей рабочих», то есть не были инкорпориро-ваны в трудовые коллективы, а потому не поддавались призывам вступать в большевистскую партию, следовать ее лозунгам (например, отдавать детей в создаваемые детские сады, считавшиеся «ростками подлинного комму-низма» , с тем чтобы самим выходить на работу) . Среди женщин двадцатых годов было много дезертирок с трудового фронта. Женщины считались отста-лым элементом уже потому, что были оплотом традиционной семьи и частной жизни. Сестра вождя революции, А.И. Елизарова, утверждала, что «вся борьба рабочего класса, даже в Питере - самом культурном рабочем центре, с наибо-лее развитыми рабочими, сильно ослаблялась и парализовывалась женским элементом, как работницами, так, особенно, женами рабочих»; ей вторила А.М. Коллонтай, называвшая даже работниц «многочисленной политически отсталой группой, которую необходимо мобилизовать в спешном порядке <...> Чтобы отстоять у жизни свои еще не завоеванные права, женщине приходится совершать над собой гораздо большую воспитательную работу, чем мужчине» .
Для «политического просвещения» женщин уже в разгар Гражданской войны в октябре 1919 г. при всех парторганизациях были созданы «женские отделы», образован специальный государственный аппарат для работы среди женщин - «женсоветы». Первым руководителем Департамента по работе среди женщин была И.Ф. Арманд (осень 1919 г.), после ее безвременной кон-чины - А.М. Коллонтай, а затем - А.Н. Самойлова. «Укрепить работниками органы женотделов на местах! - настаивали идеологи того времени. - Энер-гично вести работу путем агитации, а где это не поможет - партийным взыс-канием против тех членов и кандидатов партии, которые еще не изжили ста-рых взглядов. При наборе детей в школы стремиться привлечь как можно большее количество девушек» . В известной степени такие организации, как женсоветы, обучали женщин умению действовать в публичной сфере. Жен-отделы и женсоветы основывались на принципах делегирования женщин от определенных социальных групп (крестьянки, работницы) и структур (заво-дов, фабрик и т.д.) . Работавшие в женсоветах назывались «делегатками» и призваны были защищать интересы женщин. Главной целью женотделов была все та же идеологическая обработка человеческого материала, внедре-ние в сознание большинства женщин коммунистических идей, а не защита собственно женских интересов в современном понимании .
За этим желанием - идеологически продвинуть женщин - не стояло зло-го умысла большевиков. Тогда считалось, что несогласие с коммунистиче-скими идеями может возникнуть только от «темноты» сознания, непонима-ния «своего счастья». В то же время создание каких-либо обществ, таящих в себе опасность отвлечения работниц и крестьянок от партийных целей, строго осуждалось. Женщины должны были быть «политически мобилизо-ваны» в нужном направлении, стать советскими гражданками, разделяю-щими идейные установки, пользуясь ироническими словами Андрея Плато-нова, быть «худыми и изнемогающими, чтобы не отвлекать людей от взаимного коммунизма» .
В правовой области еоветское государство вынуждено было любым спо-собом совмещать старые патриархальные установки (чтобы обеспечить учет и контроль «человеческого фактора» женского пола) и новые идеологемы о равенстве полов. Не случайно юридическое равноправие мужчин и женщин было закреплено уже первой советской Конституцией 1918 г. Но это равно-правие не стало равенством возможностей; строки Конституции не могли во-плотиться в реальность и остались лишь текстом для всех «обоего пола граж-дан Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, коим ко дню выборов исполнилось восемнадцать лет» (Глава 13. Пункт 64) . Известные слова В.И. Ленина о том, что ни одно государство и ни одно де-мократическое законодательство «не сделало для женщин и половины того, что сделала советская власть в первые же месяцы своего существования» , были справедливы лишь в отношении права женщин «ходить выбирать». Представительство женщин в высших и местных органах власти оставалось ничтожным, на высший уровень - наркома по делам призрения - была из-брана только одна (А.М. Коллонтай).
Во имя осуществления фактического равенства мужчин и женщин в семей-ной сфере в начале 1920-х гг. был проведен ряд важных и по-своему уникаль-ных мероприятий. Так, уже 18 декабря и 19 декабря 1917 г. были приняты дек-реты «О гражданском браке, детях и о ведении книг актов гражданского состояния» и «О расторжении брака» . Проект декрета о гражданском браке был составлен выдающейся феминистской и революционеркой А.М. Коллон- тай. Первый зарегистрированный советскими органами власти брак в новой России был именно ее браком - богатой «буржуазки» по происхождению и влюбленного в нее революционного матроса П.Е. Дыбенко (бывшего чуть ли не вдвое младше А.М. Коллонтай) . Принятые в первый же месяц как безот-лагательные (в силу демографической важности), эти декреты легли в основу принятого 22 октября 1918 г. отдельного семейно-правового акта - «Кодекса законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве» . Он утверждал, что «брак является частным делом брачующихся», объявлял все старые церковные метрические книги не имеющими юридическо-го значения и вводил взамен их книги записи актов гражданского состояния.
В отличие от дореволюционных правил муж и жена по Кодексу 1918 г. пол-ностью уравнивались в правах на выбор места жительства и фамилии - всту-павшие в брак могли взять и фамилию мужа, и фамилию жены, соединить их вместе и именоваться двойной фамилией . Расторжение брака в условиях того времени упростилось до крайности. Кодекс не накладывал на супругов обяза-тельств по совместному проживанию и верности. Вопросы об алиментах должны были решать отделы социального обеспечения при народных комис-сариатах, руководствуясь степенью нуждаемости и трудоспособности заявительниц . Одновременно закон уравнял статус законнорожденных и незакон-норожденных детей, а также зафиксировал возможность установления отцовства в судебном порядке (за три месяца до разрешения от бремени - ст. 140). Даже если ответчик приводил свидетелей, указывающих, что в момент предполагаемого зачатия истица сожительствовала с каждым из них и опреде-лить отца ребенка было затруднительно, суд мог наложить обязательство взыс-кивать алименты со всех этих предполагаемых отцов в долевом отношении .
Кодекс 1918 г. о браке действовал на протяжении восьми лет. Реализация принятых в нем положений происходила на фоне не только сложных ломок, перестроек и реструктуризаций разных областей общественной жизни, но и общей культурной отсталости населения России, неустойчивости быта, об-щей психологической дезориентированности. Старые административные ор-ганы были ликвидированы, к новым у населения не было доверия. Результа-том усилий большевистских идеологов по политической мобилизации инди-видов, их ориентации на скорейшее приближение коммунистического рая стала дефамилизация социальной жизни и примитивизация моральных норм . Отделив церковь от государства и признав несущественным церков-ное венчание, новая власть установила свой контроль за браками индивидов, начав диктовать и новые нормы регулирования частной жизни. Год за годом семейная сфера политизировалась, в стране начал утверждался этакратический брачный порядок, при котором именно государство узурпировало право санкционировать (вместо церкви) заключение брачных уз и вмешиваться в жизнь семей. Как социальный институт брак мог существовать без участия государства; как договор, который должен быть санкционирован, - нет, так как именно государство стало единственным источником правовой инициа-тивы. Многобрачие запрещалось даже для лиц, исповедующих ислам. Пра-вославные брачные нормы высмеивались как проявление политической от-сталости. Это вызывало недоумение и возмущение зарубежных юристов .
Первый Кодекс действовал восемь лет, новый - Кодекс о браке, семье и опеке 1926 г. - придал правовое значение фактическим брачным отношениям (незарегистрированным сожительствам) и с правовой точки зрения отстаивал интересы именно женщин. Запись об отцовстве в метрике ребенка делалась по их письменному заявлению (доказательств не требовалось - предполагае-мому отцу предлагалась лишь возможность оспорить через суд в течение года это действие матери, таким образом презумпция материнской правоты гаран-тировалась законодательством ). Раньше, чем где-либо в Европе, в Советской России в 1920 г. было зафиксировано право женщины на аборт (то есть зако-нодательным образом были урегулированы репродуктивные права женщин), кодекс подтвердил его. Дети, рожденные в браке, и внебрачные стали равноправными. Под защитой закона оказывались беременные и кормящие матери, которым было дано право на оплачиваемый отпуск - и об этом как о реальном завоевании не уставали говорить идеологи марксистского феминизма . Вво-дился принцип общности семейного имущества вне зависимости от того, был ли брак только фактическим или же официально зарегистрированным (в практике судов труд женщины в домашнем хозяйстве все чаще приравни-вался к труду мужчины по добыванию средств к жизни ).
Развод через судебные инстанции отменялся; вводился развод по поч-товой открытке, отправленной в адрес ЗАГСа одним из супругов . Развестись в тогдашней России стало проще, чем выписаться из домовой книги; средняя продолжительность вновь заключенных браков составляла восемь месяцев, многие браки расторгались на другой день после регистрации . Достаточно вспомнить роман «Золотой теленок»: «Еще недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее стороны и что мне присваивается добрачная фамилия - О. Бендер» .
Женщина того времени - «мобилизованная труженица» и «мобилизован-ная мать» - была, конечно, под защитой государства . «Отделение кухни от брака - великая реформа, не менее важная, чем отделение церкви от го-сударства, по крайней мере, в исторической судьбе женщины», - полагала А.М. Коллонтай . Материнство выступало в ее статьях, как и в работах других идеологов того времени, как «социалистическая обязанность», ведь согласно большевистскому гендерному проекту предполагалось, что воспитательные функции родителей отойдут советским коммунальным учреждениям, следо-вательно, от женщины ждали лишь одного - готовности рожать.
«"Оплакивать" исчезновение индивидуального хозяйства не надо, потому что жизнь женщины от этого станет богаче, полнее, радостнее и свобод- нее» , - полагала А.М. Коллонтай. Патерналистскую роль, роль отца-пат-риарха, в двадцатые годы должно было (в идеале) взять на себя государство. Иносказательно это постоянно подчеркивалось в работах активисток жен-ского движения того времени, в их утверждениях о том, что социалистиче-ское государство всегда поддержит одинокую мать, независимо от наличия или отсутствия брачных уз; этой теме почти полностью посвящена книга А.М. Коллонтай «Семья и коммунистическое государство». «Задача состоит не в том, чтобы облегчить индивидуальный быт, наша задача - строить быт общественный. Сейчас лучше пострадать со старыми мочалками, утюгами, сковородками с тем, чтобы все имеющиеся средства и силы бросить для устройства общественных учреждений - столовых, яслей, детских садов», - убеждали женщин идеологические журналы . Между тем женщина-мать как индивид, как собственно Женщина отечество не интересовала. Ее эмоцио-нальная связь с мужем насильственно разрушалась (экономическая же база семьи была разрушена вместе с разрушением частной собственности) .
Процесс государственной мобилизации женщины на службу советского строительства в советской историографии идеализировался и рассматри-вался как эмансипация женщин и решение «женского вопроса» , в то время как ни избиравшие, ни избиравшиеся не могли оказать решающего влияния на процесс принятия политических решений. Рост грамотности и образован-ности женского населения, освобождение от экономической зависимости в семье были, по правде сказать, важными результатами данной политики, но не стоит забывать, что освобождение от патриархальной зависимости и «окультурирование» предполагало политическую мобилизацию, индоктринацию женщин, которую гендерный контракт между работницей-матерью и государством делал просто неоспоримой.
2-й этап - конец 1920-х - середина 1950-х гг. - концептуализируется как «тоталитарная андрогиния», попытка создать бесполого «советского чело-века». Об этом периоде можно говорить как о времени почти безраздельного (исключение составлял небольшой слой столичной номенклатуры) господ-ства этакратического контракта «работающая мать» . Это был период же-сткой экономической мобилизации женщин. закономерно приведший к куль-тивированию бесполости. Лучшим выражением стремления к тоталитарной андрогинии стало клише «советский человек» - понятие, совсем не исклю-чавшее, а как раз предполагавшее эссенциализм и сексизм .
В рассматриваемом периоде выделяют «великий перелом» - 1929- 1934 гг., которому соответствует традиционалистский откат в политике семейно-брачных отношений . Начало этого периода соответствует первым пятилетним планам индустриализации и коллективизации, а затем отмечено официальной декларацией, согласно которой женский вопрос в Советском Союзе был «решен». Это означало, в частности, ликвидацию всех женотделов и женсоветов, которые к началу 1930-х гг. были закрыты наряду со множе-ством иных общественных организаций, якобы выполнивших свое назначе-ние (Антифашистский комитет, Общество политкаторжан и др.). Остав-шиеся и вновь создаваемые женские объединения даже формально не были самостоятельными организациями и существовали исключительно как «при-водные ремни» политики партии. Среди них - сформированное «сверху» движение за овладение женщинами мужскими профессиями (трактористки, летчицы, водители общественного транспорта). «Вовлечение женщин в среду общественного производства» (о чем мечтал Ленин) обернулось втягиванием их в сферу неженского труда. Они работали комбайнерами на селе, строите-лями и железнодорожными рабочими в городе, управляли машинами - ни-когда не попадая в число личных шоферов партийных боссов. Они были во-дителями трамваев, грузовиков, машинистами подъемных кранов .
Вынужденные интенсивно работать вне дома, женщины не имели возмож-ности уделять достаточного внимания себе, своей семье, детям. Тем не менее советская пресса старалась убедить женщин - постепенно превратившихся, по выражению писателя Андрея Платонова, в «товарищей со специальным устройством», - как важно этим «устройствам» производить на свет помногу детей, а уж они, клялась еще живая тогда, но навсегда бездетная жена вождя Н.К. Крупская, непременно станут «объектами всеобщей заботы» . Воспи-тание детей в тогдашней России все более удалялось от семейного и мате-ринского: абсолютное большинство их росло в яслях и садах (плата за содер-жание в которых была, правда, мизерной) .
1930-е годы считаются периодом «великого отступления» от революцион-ной политики по отношению к семье, «шагом назад», возвращением к тра-диционалистским нормам . Однако это не совсем верно. Во-первых, госу-дарственная политика поддерживала именно новую семью - первоячейку советского общества, семью, которая подчиняла режим своей жизнедеятель-ности требованиям советского трудового коллектива. Во-вторых, в деревне по- прежнему проводилась политика раскрепощения женщин: крестьянок по-ощряли освобождаться от тирании мужей и отцов, отстаивать свой статус независимых колхозниц, равных мужчинам . Не случайно сами колхозницы убежденно повторяли: «колхозы дали нам полную экономическую независи-мость от мужчины - отца, мужа, свекра» , «женщина теперь по всем линиям самостоятельный человек» . В связи с нарастающим увеличением разводов и бегством мужей матери-одиночки составляли и в городах, и на селе значимую социальную категорию, которая изо дня в день обучалась самостоятельным внедомашним действиям. Кто-то обучался этому, работая на производстве , а кто-то взаимодействовал с властями, бомбардируя местные органы прось-бами о помощи в розысках пропавшего супруга, не платящего алименты. Ин-дустриализация сопровождалась новой жилищной политикой, влиявшей на модели брачных отношений. Жилищный вопрос в период крупномасштабной миграции сельского населения в города и перетасовки городского населения решался за счет массовой коммунализации жилья. Дома-коммуны в реально-сти остались лишь утопией и большевистской маниловщиной - в искалеченном виде эта идея реализовалась в системе рабочих бараков и общежитий .
В «домах-коммуннах» и коммунальных квартирах место женщины было «типично женским»: никто не пытался «приучать» мужа к готовке пищи, все домашние дела распределялись между соседками-женщинами. Описывая об-щежитие студентов-химиков, И. Ильф и Е. Петров вспоминали: «Розовый домик с мезонином - нечто среднее между жилтовариществом и феодаль-ным поселком... Комнаты были похожи на пеналы, с тем только отличием, что кроме карандашей и ручек, здесь были люди и примусы» . Стремление к уюту в доме, нежелание делиться подробностями семейной жизни рассмат-ривались как проявление индивидуализма и «буржуазного» эгоизма. Ком-мунальные квартиры стали символами повседневного контроля и поднадзорности частной сферы; семья как приватная сфера перестала существовать. Одновременно концепция материнского и супружеского долга женщины во-шла в оборот идеологического и политического манипулирования. Не слу-чайно в домах партийных функционеров именно тогда появились домработницы . Они выполняли функции служанок и следили за хозяйскими детьми. Это были молодые и не очень молодые женщины, как правило, приехавшие из деревень, изгнанные из родных мест голодом и бесправием .
30-е годы - время активного наступления советского государства на все сфе-ры приватного . Конечно, приватность нельзя было уничтожить, но она маргинализовалась, стала поднадзорной. Свобода передвижения оказалась ограниченной: в 1932 г. в СССР была введена паспортная система и система «прописки» . Одновременно в общественном дискурсе тридцатых сексуальность была связана с репродуктивностью . В 1935 г. в СССР прекратилось производ-ство контрацептивов, перестала развиваться культура контрацепции, художе-ственная литература культивировала образы сильных мужчин, не вникающих в переживания жен и рассматривавших последних как объект удовлетворения сексуальных желаний, чуть ли не как «постельную принадлежность» .
В целях «воспитания» женщин и укрепления семьи в 1936 г. был принят за-кон, затруднявший развод (эта история имела продолжение: с 1944 г. разво-диться вообще стало можно только через суд), запрещалось производство абортов (кроме так называемых «абортов по медицинским показаниям») . В современном феминистском дискурсе такие действия расцениваются как по-ражение женщин в их репродуктивных правах . Все эти действия были наив-ной попыткой тоталитарного государства переломить тенденцию к снижению рождаемости, но парадоксальным итогом проявленной к женщинам жестоко-сти было не повышение, а снижение рождаемости . По словам одного амери-канского исследователя российских реалий, власть относилась к женщине как к чему-то среднему между генератором и коровой: от женщины ожидалось, что на производстве она будет работать как машина, а дома «рожать как корова» .
Ответом россиянок на строгости и запреты стало пассивное сопротивле-ние - уловки, с помощью которых слабые пытались «защитить себя и отстоять свои права друг перед другом, как и перед сильными. <...> Эти стратегии пред-ставляют собой набор способов, позволяющих человеку, на долю которого вы-пало получать приказы, а не отдавать их, добиваться того, чего он хочет» . Кто- то шел по пути пассивного приспособления (скажем, укреплял семью для индивидуального выживания или участвовал в подписании коллективных письменных жалоб и доносов), кто-то - активного, стараясь занять ключевые позиции в социальной иерархии через заключение брака с номенклатурными работниками или посредством участия в движении стахановок, общественниц .
Самым выразительным явлением российской женской истории довоенно-го времени было «Движение общественниц», бывшее, по сути, управляемым сверху обществом жен руководящих работников. Оно ярко проявило тради-ционалистскую составляющую гендерной политики, предполагавшей прослав-ление статуса жены как опоры мужа, семьи и в конечном счете государства .
Особым периодом данного этапа стала Великая Отечественная война. Для военного времени были характерны особые формы гендерной мобилизации , ведь во время войны женщины начали заниматься теми совсем не женскими, зато хорошо оплачиваемыми видами деятельности, которыми раньше зани-мались только или преимущественно мужчины . Это были не только тяже-лые и вредные для женщин производства , но и различные административ-ные позиции. После окончания войны, в 1945 г., женщины оказались тем не менее вытесненными из всех тех сфер, где они волею случая обрели ли-дерство (прежде всего с постов директоров, начальников цехов, производств) , - этому способствовало возрастание «символической ценности» мужчин, которых на всех не хватало.
Традиционные функции разделения труда между полами успешно возро-дились и оказались мобилизованы в условиях постоянного дефицита потре-бительских товаров. Женщины вязали, шили, готовили, организовывали быт в условиях экономики дефицита: они «доставали» товары. У мужчин была востребована своя специализация: «оживали» их навыки в традиционно муж-ских видах домашнего хозяйства (ремонт, столярное дело и т.п.), но трудовой вклад женщин в жизнь семьи был несравненно выше .
3-й этап - с середины 1950-х до начала «перестройки» - начинался в пе-риод «оттепели» и продолжался на протяжении всего долгого брежневского двадцатилетия. Свежий ветер политической либерализации был знаком начавшегося кризиса этакратического тендерного порядка, эрозии его цент-рального образа - «работающей матери», хотя бы потому, что от женщины стали ждать большей включенности в домашние дела. Этакратический ха-рактер советского гендерного порядка сохранялся и в 1950-е, и в 1970-е гг.: государство по-прежнему регулировало практически все: занятость, социаль-ную политику в отношении семьи и женщин, формировало официальные дискурсы, интерпретирующие женственность и мужественность. Однако именно с политической «оттепелью» в жизнь страны вошли изменения в гендерной политике, частичное восстановление значимости частной жизни, ускорилось формирование дискурсов, оппонирующих официальному .
Символической границей между вторым и третьим этапами гендерной по-литики в СССР может считаться середина 1950-х гг., когда была отменена криминализация абортов и таким образом обозначена либерализация госу-дарственной репродуктивной политики. Государство наконец отдало медуч-реждениям и семье (в первую очередь женщинам) функции контроля над политикой деторождения . Но эта политика не подкреплялась сексуальным образованием, доступностью надежных контрацептивных средств. Декрими-нализация абортов еще не означала исчезновения их как средства контра-цепции, более того, медицинский аборт стал массовым опытом и основным способом контроля репродукции и планирования семьи. В официальном дис-курсе аборт замалчивался , в медицинских практиках он стал символом на-казания женщины (гормональные контрацептивы и ВМС не закупались на Западе, вакуумные аборты на ранних стадиях были запрещены, а наркоз и обезболивание до середины 1980-х гг. применялись ограниченно) . По сути, все это было наказанием тем женщинам, которые отказывались выполнить «женский долг» и родить ребенка, хотя причиной распространения такой своеобразной абортивной культуры могла быть и элементарная неграмот-ность российских врачей .
Опорой любой семьи становились межпоколенческие связи, особенно между женщинами. По сути, во второй половине XX в. типичной стала именно матрифокальность (проживание молодых семей с родителями жены) и, пользуясь выражением А. Роткирх, «расширенное материнство», иными словами - институционализация роли бабушек, без которых (женщин стар-шего поколения) ребенка надо было надолго сдавать в ясли, детские сады, группы продленного дня, так как в противном случае семья с трудом сводила бы концы с концами: неработающая мать, воспитывающая детей, была скорее исключением, чем правилом .
Рассматриваемое время (хрущевское и брежневское) - время многих по-зитивных перемен в положении советских женщин, время массового жилищ-ного строительства, частичной «реабилитации» личной жизни. Несмотря на всю иронию, вложенную в лексему «хрущобы», именно массовая индивидуа-лизация жилья в противовес сталинским коммуналкам открыла в начале 1960-х новые возможности в обустройстве личной жизни. Семья становилась все более автономной; воспитание детей, организация быта, интимные чув-ства вышли за пределы постоянного контроля соглядатаев.
Именно период «оттепели» и стагнации стал временем развертывания государственной помощи разведенным женщинам, матерям-одиночкам. Го-сударство активно осуществляло пронатальную социальную политику и транслировало идеологические установки, отождествляющие «правильную женственность» с материнством . Многочисленные, но незначительные по величине льготы беременным и матерям в 1970-1980-е гг. были призваны не только стимулировать деторождение - они определяли «идеологию ма-теринства» как естественного предназначения женщин. Именно к этому вре-мени относится окончательное оформление гендерного режима, при котором статус «работающая мать» был объявлен достижимым идеалом. Этот статус сформировал и господствующую гендерную композицию . Среди мер, кото-рые могли бы изменить ситуацию падения рождаемости, рассматривались влияние на общественное мнение, пропаганда ранних браков, нежелательно-сти разводов и увеличения размера семей .
В то же время в условиях демографического спада проблема совмещения двух ролей - матери и работницы - постепенно стала осознаваться в обще-ственном дискурсе в терминах чрезмерной «маскулинизации» женщин и не-обходимости ее преодоления через. «возврат женщины в семью». Для изме-нения ситуации предлагалось развивать сферу услуг, индустриализовывать быт, усиливать механизацию домашнего хозяйства. Приватизация семьи по-рождала (нео)традиционалистские интерпретации женской роли, предпола-гавшие ограничение участия женщин в публичной сфере .
Между тем в условиях натурализации женской роли - а именно продви-жения идеологии материнства как естественного предназначения - социаль-ная инфраструктура (медицинские, детские дошкольные учреждения, сфера бытового обслуживания) оказалась не соответствующей потребностям семьи . Все это помогало развиваться индивидуальным стратегиям адаптации к по-добным структурным проблемам. Женщины стали активно использовать со-циальные сети - подруг, родственников, различные родственные связи, преж-де всего - межпоколенческие. Без бабушки ребенка становилось не поднять . Именно тогда это стало повседневной практикой.
Идеальная советская женщина полувековой или четвертьвековой давнос-ти - это женщина, ориентированная на семью и материнство, но вместе с тем работающая на советских предприятиях и в учреждениях (не ради профес-сиональной карьеры, ради поддержки семьи - без второго заработка, зара-ботка матери, семье было не прожить). Женщины-работницы уделяли домаш-нему хозяйству в 2-2,5 раза больше времени, чем мужчины, и соответственно располагали меньшим временем для роста квалификации и развития потен-циала личности . Женские занятия составляли основу домашнего хозяйства и поглощали столько внерабочего времени, что образовывали своего рода вто-рую смену для женщин .
Кризис этакратического гендерного порядка проявился в проблематизации советской мужской роли. Неожиданной и резкой критике была подвергнута феминизация мужчин, в прессе зазвучали алармистские настроения в от-ношении их ранней смертности, худшей адаптивности к жизненным труд-ностям, высокого уровня заболеваемости в силу распространенности про-изводственного травматизма, массовости вредных привычек, алкоголизма . Либеральный лозунг «Берегите мужчин!», вброшенный социологом Б.Ц. Урланисом и получивший распространение в конце 1960-х гг. , виктимизировал советского мужчину, представив его жертвой иной (чем у женщины) физио-логии, социальной модернизации и конкретных обстоятельств жизни.
Либерально-критический дискурс 1960-1980-х гг. предлагал несколько моделей «мужчины на все времена» . Среди нормативных образцов того вре-мени - «русский дворянин» (еще лучше - декабрист, человек чести, это было время увлечения книгами Б.Ш. Окуджавы, Н.Я. Эйдельмана, Ю.М. Лотмана); «советский воин», защитивший Родину-мать на фронтах Гражданской и Ве-ликой Отечественной войн (актуализации этого образа сильно способство-вала брежневская эпоха, поскольку сам Леонид Ильич был ветераном войны и начиная с 1965 г. страна стала с особой торжественностью отмечать 9 мая); а также романтизированный «западный ковбой» (образ которого формиро-вался редкими западными фильмами, проникавшими на наш экран). Эти идеалы были недостижимы, их не обеспечивали структурные возможности тогдашней официальной публичности. «Настоящая мужественность» (если таковая вообще существует как общий идеал) могла принимать облик муж-ской дружбы («Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг.» - в этой песне лирический герой «уступал» другу даже возлюбленную), истинного профессионализма (на повышение которого у мужчин всегда было время, ко-торого не было у женщин, измордованных постоянной заботой о близких), а иногда - романтизированных девиаций (случайных связей, параллельных се-мей и т.п.) . Рядом с каждым из этих героев своего времени постоянно нахо-дилась та, что создавала для него фон и контекст, «странная женщина» (на-помню, так назвался популярный кинофильм с И. Купченко в главной роли). Именно она была ответственна за жесткий и систематический контроль за здоровьем своего супруга или возлюбленного, несла ответственность за оздо-ровление семьи, за правильный образ жизни - свой, детей и мужа.
Последний, 4-й этап совпадает с началом политических и экономических реформ, «перестройкой» середины 1980-х гг. и длится по сей день. Прошед-шие четверть века охватили множество событий и перемен; частичная ли-берализация и эрозия старого гендерного порядка вызвали к жизни новый традиционализм в публичном официальном дискурсе и сохранение новообретенной тенденции к взаимодополнительности гендерных ролей в повсе-дневных практиках. Как ни обидно это осознавать властям предержащим, как ни опираются они в своих проектах на церковные традиции, все же в эпоху Интернета тотальный контроль над повседневной частной жизнью граждан в значительной мере утрачивается. Процессы эти сопровождаются естествен-ной трансформацией демографической модели, и в этом они схожи с процес-сами в развитых странах Запада, где также отмечается ориентация на поздние браки, малодетные семьи, «отложенное» родительство . К началу 1990-х гг. незарегистрированные фактические браки стали бесспорно приемлемой со-циальной нормой, терпимость к ним общества растет. В то же время отмена жесткого государственного контроля за семьей и женщинами, которая была характерна для начала 1990-х гг., сменилась в начале 2000-х гг. судорожными попытками повысить детность (число рождений в каждой отдельной семье), заставить женщин согласиться на выполнение воспитательной функции дома и отказаться от самореализации вне его.
В период этих социально-политических трансформаций государство утра-тило свою решающую роль в конструировании гендерного порядка. Вместо старой гендерной политики возникли конфликтующие публичные дискурсы (как ориентированные на неотрадиционализм, так и резко критикующие оный), новые практики повседневности. Появились новые гендерные роли, новые интерпретации женственности и мужественности, новые действующие лица, принимающие участие в «производстве гендера». Кризис старых совет-ских проектов мужественности и женственности - последняя фаза этакратического гендерного порядка . Справа он критикуется православными тра-диционалистами, слева - сторонниками феминистского понимания равно-правия, каждая сторона предлагает свои проекты реформирования прежней гендерной композиции. Нынешний гендерный порядок наследует каким-то чертам позднесоветского; на протяжении советской истории - как мы заме-тили - он проявлял изменчивость, вызванную сменой политических кон-стелляций. Какие-то процессы (повышение брачного возраста, самостоятель-ность и независимость женщин, рождение «нового отцовства» с его заботой о подрастающем поколении) - очевидно общие для всей Европы, другие (ориентация на традиционность, увеличение слоя спонсируемых женщин и в то же время прочность, если не неизбывность, контракта «работающей матери») коренятся в истории российской обыденности.
Гендерный порядок - исторически заданные образцы власт-ных отношений между мужчинами и женщинами - склады-вается в определенных обществах на институциональном, идеологическом, символическом и повседневном уровнях. См.:Cornell R. Gender and Power. Society, the Person and Se-xual Politics. N . Y .: Stanford University Press , 1987. Р. 98-99.
Этакратическая система преполагает сильное огоcударст- вление в производственной сфере, сословно-слоевую стра-тификацию иерархического типа, при которой положение индивидов и групп определяется их номенклатурным или иным рангом, присвоенным государственной властью, от-сутствие гражданского общества, правового государства и наличие системы подданства, партократии, милитариза-цию экономики (Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М.: Аспектпресс, 1996. С. 260).
Lapidus G. Women in Soviet society. Berkeley: University of California Press, 1978. Р. 54-94;Blekher F. The Soviet Wo-man in Family and Society. New York ; Toronto , 1986;Buck-ley M. Women and Ideology in the Soviet Union . Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1989;Atwood L. The New Soviet Man and Woman. Bloomington : Indiana University Press , 1990; Российский гендерный порядок: социологиче-ский подход / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. СПб.: Изд-во Европейского университета, 2007.
Подробнее см.:Buckley M . Women and Ideology in the Soviet Union . Ann Arbor : The University of Michigan Press, 1989.
В 1926 г. женщины составляли 75 % всех неграмотных, утверждала американская публицистка, современница описываемых событий( Kingsbury S ., Fairchild M . Factory , Family and Woman in the Soviet Union . New York : AMS Press , 1935. Р. 169).
Мотивацию обеспечивали выдающиеся большевистские идеологи; см., например: Коллонтай АМ. Труд женщины в эволюции народного хозяйства. М.; Пг., 1923. С. 4.
Елизарова А.И. Воспоминания // Коммунистка. 1922. № 2. С. 15; Коллонтай А.М. Предисловие. Резолюции Первого Всероссийского совещания работниц. Пг.: Госиздатель-ство, 1920. С. 7; Она же. Новая мораль и рабочий класс. М., 1919. С. 17.
Арманд И. Доклад на международной конференции комму-нисток // Международная конференция коммунисток. М., 1921. С. 84; Айвазова С.Г. Русские женщины в лабиринте равноправия. Очерки по литературной теории и истории. Документальные материалы. М.: РИК Русанова, 1998.
Михеев М. В мир А. Платонова - через его язык. Предполо-жения, факты, истолкования, догадки. М.: Издательство МГУ, 2002 (http :// lib . next - one . ru / cgi - bin / alt / PLATONOW / miheev _ platonov . txt ).
А.М. Коллонтай писала: «Я не намеревалась легализовы- вать наши отношения, но аргументы Павла - "если мы по-женимся, то до последнего вздоха будем вместе" - поколе-бали меня. Важен был и моральный престиж Народных комиссаров. Гражданский брак положил бы конец всем пе-решептываниям и улыбкам за нашими спинами...» (цит. по: Безелянский Ю. Эрос в мундире дипломата // Он же. Вера. Надежда. Любовь. Женские портреты. М.: Радуга, 2001).
Поначалу право мужа брать фамилию жены не имело су-щественного значения для выживания семьи, являясь ско-рее реализацией идеи равноправия женщин. Но в дальней-шем - при закреплении политики государственного антисемитизма, то есть в 1930-1950-е гг., - это право при-обрело важный смысл, так как в случае различий в этни-ческом происхождении давало возможность выбора для каждого супруга и для их детей той фамилии, которая да-вала лучшие жизненные шансы (то есть русской, пример тому - семья Мироновой-Менакера, фамилия знамени-того актера - Андрей Миронов).
Подробнее см.: Гойхбарг А.Г. Брачное, семейное и опекун-ское право Советской республики. М., 1920.
Голод С.И. Вопросы семьи и половой морали в дискуссиях 20-х гг. // Марксистская этическая мысль в СССР: Очерки / Под ред. О.П. Целиковой. М.: Академия наук СССР, 1989.
Пушкарева НЛ, Казьмина О.Е. Брак в советской и постсо-ветской России // Семейные узы. Модели для сборки. Книга 1 / Под ред. С.А. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 185-219.
Собрание узаконений РСФСР. М., 1926. № 82; Бошко В.И. Очерки советского семейного права. Киев: Госполитиздат УССР, 1952. С. 60-61.
Генкин Д.М., Новицкий И.Б., Рабинович Н.В. История со-ветского гражданского права. 1917-1947. М.: Юрид. изд- во МЮ СССР, 1949. С. 436.
Бородина А.В., Бородин Д.Ю. Баба или товарищ? Идеал но-вой советской женщины в 20-х - 30-х гг. // Женские и ген- дерные исследования в Тверском государственном универ-ситете. Тверь: Тверской государственный университет,
2000. С. 45-51.
Здравомыслова ЕА, Темкина АА. Советский этакратиче- ский гендерный порядок // Социальная история. 2003. Специальный выпуск, посвященный гендерной истории; Goldman W . Women , the State and Revolution . Soviet Family Policy and Social Life, 1917-1936. Cambridge
Пушкарева НЛ, Казьмина О.Е. Брак в советской и пост-советской России // Семейные узы. Модели для сборки. Книга 1 / Под ред. С.А. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 185-219.
Всесоюзное совещание жен хозяйственников и инженерно- технических работников тяжелой промышленности. М.: Партиздат, 1936. С. 258.
Крупская Н.К. Желаю успеха вашей работе! // Женщина страны Советов - равноправный гражданин. М.: Партиз- дат, 1938. С. 122-123.
Goldman W. Women, the State and Revolution. Soviet Family Policy and Social Life, 1917-1936. Cambridge : Cambridge University Press, 1993.
Clements B.E. The Birth of the New Soviet Woman // Bolshe-vik Culture: Experiment and Order in Russian Revolution / A. Gleason, P. Kenez, R. Stites (Eds.). Bloomington: Indiana University Press, 1989. P. 220.
Вождю, учителюидругуколхозниц! Письмо колхозниц колхоза «12-й Октябрь» Тарасовского района Ростовской области // Колхозница. 1937. № 11. С. 10.
Запишите нашу заявку! Письмо 26 колхозниц-ударниц Троицкой МТС Славянского района Азово-Черноморского края Всесоюзному съезду писателей (август 1934 г.) // Мо-лот. 1934. 28 авг.
Денисова Л.Н. Русская крестьянка в советской и постсо-ветской России. М.: Новый хронограф, 2011.
ПУШКАРЕВА, Наталья Львовна
Гендерная теория и историческое знание
Аннотация:
Первое в российской историографии издание, излагающее историю складывания женских и гендерных исследований – междисциплинарного направления научного знания, повлиявшего на науки о прошлом в Европе, США, России.
Автор книги – профессор, доктор исторических наук Наталья Львовна Пушкарева – одна из первых ввела в нашу науку тему «история женщин», став, по сути, ее основательницей и одним из лидеров. В списке ее работ – такие популярные и часто цитируемые книги, как «Женщины Древней Руси» (1989), «Женщины России и Европы на пороге Нового времени» (1996); «Частная жизнь русской женщины в доиндустриалъной России: невеста, жена, любовница» (1997), высоко оцененная западным научным миром «Women in Russian history from the 10th to the 20th Century» (1997; 2nd ed. 1999), «А се грехи злые, смертные…» (Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России X, первая половина XIX в.) (1999), «Русская женщина: история и современность»(2002).
ПРЕДИСЛОВИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«ЖЕНСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ» В ИСТОРИЧЕСКИХ НАУКАХ
«Живыми красками любви – к женскому полу и к Отечеству»
1. Представление о «женской истории» в русской дореволюционной историографии (1800-1917)
2. Вопросы «женской истории» в трудах советских исследователей (1917-1985)
Рождение «истории женщин» (исторической феминологии)
1. Социально-политические предпосылки возникновения «женских исследований»
2. «Женские исследования» (социальная феминология) – особое направление в гуманитаристике. Историческая феминология – часть феминологии социальной
3. Пренатальный период и муки родов: общенаучные предпосылки исторической феминологии и ее институциализация в западной науке
4. Основные направления исторической феминологии на Западе
5. Чего достигла «историческая феминология» на Западе
Незамеченная революция (Историческая феминология в России, 1980–2000: состояние и перспективы)
1. 1980-е: начало «родовых схваток»?
2. Что случилось в середине 80-х: начало признания «женской темы» в системе исторических наук России
3. Причины недостаточной популярности «женской темы» в нашей исторической науке сегодня
4. Новейшие разработки в области русской «женской истории»: направления и методы научного поиска (1986-2000 гг.)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ123
ГЕНДЕРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ИСТОРИЧЕСКИХ НАУКАХ
Идейные истоки гендерной концепции
1. Господство биологического детерминизма
2. Почему брак марксизма с феминизмом оказался несчастливым?
3. Первые сомнения в «очевидном» Концепция Т. Куна
4 Модернизм конца XX в.: от теорий социального конструирования (60-е гг.) к гендерной концепции (70-е гг.) в социологии
5. Теоретические основы гендерной концепции в психологии
Что такое «гендер»? (Основные концепции, представители, аналитические подходы)
1. Что такое «гендер»: первые определения понятия
2. Они были первыми: некоторые феминистские концепции гендера
3. Как создаются и воссоздаются гендерные стереотипы, нормы, идентичности?
От «женских исследований» к «гендерным исследованиям», от исторической феминологии к гендерной истории
1. «Гендер – полезная категория исторического анализа»
2. Постмодернизм, постструктурализм и «множественность историй»
3. Лингвистический поворот. Мужской и женский дискурсы
4. Гендерная история: предмет и значение
5. Гендерная экспертиза социальных явлений как метод углубления исторического видения: историографическая ситуация 90-х гг.
6. Перспективы гендерного подхода в исследованиях отечественной истории
Гендерная история как «поле пересечения» истории и гендерной лингвистики
1. От теории «слово как действие» к теориям «гендерлекта»
2. «Язык, сотворенный мужчинами» и «Вы меня не так поняли» (два направления в феминисткой лингвистике на Западе)
3. Результаты исследований российских гендерных лингвистов, релевантные гендерной истории
4. Так ли «неслышим» женский язык русской народной культуры?
5. Мужской и женский языки невербального общения
Гендерная психология и история. Индивидуальная и коллективная память в свете концепций гендерной психологии
1. Память как психологическое понятие. Индивидуальная и коллективная память. Множественность видов памяти
2. Гендерная составляющая в возрастной психологии, психологии эмоций и когнитивной психологии
3. Гендерные особенности коллективной памяти
4. Типы нарративов как инструментов анализа коллективной памяти
5. Гендерные особенности меморизации глазами психологов, изучающих индивидуальную память современных мужчин и женщин
Гендерные особенности письма и чтения. Гендерный аспект автобиографической памяти как истории субъективного
1. «Писать – значит действовать». Понятие «письма»
2. Юлия Кристева, Элен Сиксу, Люси Иригарэ и феномен «женского письма»
3. Своеобразие женской устной и письменной речи – продолжение гендерных ожиданий и стереотипов (процесс «doing gender» в создании текста)
4. Феномен женского чтения» и задачи исследования текстов, написанных женщинами
5. Автобиографическая память личности. «Женские автобиографии» для «мужской истории»?
6. Некоторые результаты исследования ранних русских женских автобиографий
Гендерные исследования как «поле пересечения» истории и этнологических дисциплин (социальной антропологии, этнографии)
1. Как все начиналось (предыстория феминистской этнологии и источники ее появления: начало XIX – конец 60-х гг. XX в.)
2. Начало феминистского проекта в этнологии и социальной антропологии. Разделение понятий «пол» и «гендер» (1970-1980-е гг.)
3. Содержание феминистского проекта в этнологии конца 1980-х - 2000 г
4. Методы иных гуманитарных наук, используемые феминистской антропологией
5. Оригинальные подходы и обновленные методы в феминистском этнологическом исследовании на рубеже столетий
Перспективы гендерных исследований в системе исторических наук России (вместо заключения)
ПРИЛОЖЕНИЕ
1. Что такое «феминизм»
2. Феминизм в России
3. Гендерные исследования
Программа курса
I. Женские и гендерные исследования в истории
Женские исследования в истории или историческая феминология
II. Гендерная история. Методология и методики
Указатель
Н. Л. Пушкарева
Материнство как социально-исторический феномен
(Обзор зарубежных исследований по истории европейского материнства)
Изучение материнства как социально-культурного феномена со своими чертами и особенностями у разных народов имеет в западной науке свою историю. Практически все ученые в разных европейских странах, так или иначе обращавшиеся к истории семьи, церковного и семейного права, касались и проблем истории родительства, а следовательно - и материнства. Однако до появления новых подходов к изучению исторической психологии и социальной истории, которые справедливо ассоциируются у современных специалистов с французской школой Анналов, тема "история материнства" не признавалась как самостоятельная и самоценная мировым научным сообществом. Она входила как составляющая в этнологические и психологические, медицинские и, отчасти, правовые исследования, но никто не говорил о ней как о междисциплинарной и необычайно актуальной.
Первые шаги к изменению подобного положения сделали публикации по истории детства, ибо именно они позволили по-иному посмотреть и на историю родительства - поставить новые вопросы, направленные на выявление неких общих культурно-исторических моделей материнства в Европе, соответствовавших определенным временным эпохам.
В классическом труде французского историка, одного из основателей школы Анналов - Филиппа Арьеса, который подвергся справедливой критике со стороны медиевистов всех cтран - прежде всего за весьма спорный вывод об отсутствии в средневековье "представления о детстве и его ценности для человека",- было уделено не слишком много внимания вопросу о специфических функциях и значении отца и матери в жизни ребенка в доиндустриальную эпоху. В известном смысле подобный факт вытекал из самой концепции автора о первых фазах истории детства: раннесредневековой, когда детей "не замечали" и "часто бросали", и позднесредневековой, когда, по его словам, отношение к детям было отмечено "амбивалентностью", допущением ребенка к жизни взрослых, но непризнанием за ним каких-либо собственных прав.
Концепция Ф. Арьеса вызвала бурю споров на страницах книг и журналов, но были и ученые, в целом согласившиеся с французским исследователем (например, в Англии и США, соответственно, Л. Стоун и Л. Де Маус) . Любопытно, однако, что и они, и их критики (назовем хотя бы Э. Шортера) сходились во мнении о том, что "возникновение" материнской любви в начале Нового времени стало своеобразным "мотором", "источником движения" в изменениях семейной жизни и повседневности детей (например, Л. Поллок полагала, что "до XVII в. не существовало концепции детства и мaтеринства") . При этом каждый из исследователей видел в "возникновении материнской любви", разумеется, лишь один, хотя и важнейший, фактор. В качестве других, сопутствующих, перечислялись "распространение систематического светского, школьного обучения" (Ф. Арьес), "распространение психологических и медицинских знаний", "развитие буржуазного общества" (Э.Шортер), "усложнение эмоционального мира людей, появление неопределимого духа доброжелательности" (в том числе родителей, ставших способными лучше понимать своих детей и удовлетворять их потребности, как считали Л. Де Маус и, особенно, Э. Шортер).
Напротив, психолог Джером Каган видел обратную связь: возникновение нового отношения к ребенку, в частности - материнской любви, считал он, было результатом изменения модели семейной жизни и роли ребенка в обществе: с увеличением продолжительности жизни в детях стали в большей мере видеть дополнительные рабочие руки в семье, кормильцев и содержателей в старости, а отсюда возникли и новые эмоции по отношению к ним.
Публикации Ф. Арьеса, Л. Де Мауса,Э.Шортера Дж.Каган открыли тему "истории детства". Их последователи из разных стран откликнулись на нее лавиной публикаций, восстанавливая "мир ребенка" во времена давно ушедшие, анализируя понимание в те времена младенчества и подросткового возраста. Немало работ оказалось связанными с проблемой восприятия детства и, в связи с ним, материнства в средневековье. Главным выводом медиевистов было то, что отсутствие в средневековье современной концепции материнства (причем в его западноевропейском варианте) еще не означает, что ее не существовало вовсе. И задачей ученых стало выявление того, как менялись взгляды на материнство и материнскую любовь в разные исторические эпохи, у разных народов (показательно лишь, что даже в самых обобщающих трудах - каким, например, явилась в начале -х гг. "Социальная история детства" - Восточной Европе и, тем более, России не нашлось места: не было подготовленных специалистов) .
В ходе исследований, предпринятых в том числе и медиевистами разных стран, весьма значимым оказался ряд наблюдений о детско-родительских отношениях и их содержании в доиндустриальную эпоху. Несомненный интерес представила, например, работа немецкого литературоведа Д. Рихтера, проанализировавшего сказки разных европейских народов (в том числе собрания Ш. Перро и братьев Гримм) именно с точки зрения отражения в них отношений родителей и детей, их этапов и динамики. Рядом других немецких исследователей было доказано, что до начала Нового времени четкого разделения игр на "детские" и "взрослые" не существовало: все играли вместе. С развитием же общества, подчеркивала, например, Д. Ельшенбройх, функция игры в воспитании была отдана на откуп одним матерям (да и то, если речь шла о малышах). "Разрыв", отчуждение между ребенком и взрослым (выраженные в том числе в отсутствии совместных игр) росли одновременно с модернизацией общества.
Другой темой "специалистов по детству" стало исследование родительства, в том числе и истории родительской (и, следовательно, материнской) любви. И здесь немаловажным оказалось наблюдение ряда исследователей школы и школьного обучения в раннее Новое время, которые настойчиво отрицали жестокость родителей, и матерей прежде всего, приводили факты обратного свойства - стремление родительниц защитить своих ребят, подвергавшихся (при обучении мастерами, учителями в школах) физическому воздействию.
Весьма перспективным направлением в изучении детства и связанного с ним сюжета о материнско-детских отношениях оказалось издание отрывков из первоисточников, подобранных по теме "Дети и их родители за три столетия" (ответственным редактором выступила американка Л. Поллок) , поскольку оно позволяло "выйти" на интересующую фамилистов тему представлений детей об их родителях. Наконец, специалисты по "истории детства", рассматривавшие его не только как социоисторический и социокультурный, но и социоконфессиональный конструкт, вплотную подошли и к изучению в этом аспекте родительства, в том числе - следовательно - и материнства (особенно удачным в этом аспекте следует признать исследование Ч. Дж. Соммерсвилля, завершающей главой которого стал анализ родительских чувств сквозь призму пуританского индивидуализма XVII в.) . Но лишь с конца -х годов изучение отцовства, материнства и динамики их изменений в истории стало институционализироваться как самостоятельное исследовательское направление.
Не приходится удивляться, что в андроцентричных обществах и научных сообществах, коими всегда были и по сей день являются большинство научных учреждений и университетов Европы и США, пристальное внимание ученых оказалось обращенным в первую очередь именно к отцовству, а не материнству. В отцовстве видели исключительно социальный феномен, менявший свое обличье в разные исторические эпохи. В сборнике трудов, изданном в г. в Штутгарте под руководством профессора X. фон Телленбаха ("Образ отца и отцовства в мифах и в истории"), подчеркивалось, что оно всегда было "созидающим принципом" и источником авторитета. Целью авторов сборника было исследование представлений об отцовстве в произведениях античных авторов, в Новом Завете; они не ставили целью сопоставление взглядов на отцовство и материнство, поскольку считали материнство скорее "социобиологическим" феноменом, по сравнению с полностью "социальным" отцовством.
Несколько позже историки, занимавшиеся изучением отцовства, всячески подчеркивали, что "отцовская любовь" была - по сравнению с материнской - чем-то "вне нормы", и даже в работах женщин-историков (например, К. Опитц) оно рассматривалось главным образом в категориях мужских фрустраций при описании смерти или иных форм потери детей. Примечательно, что все последующее двадцатипятилетие изучение истории отцовства шло все время в полемике с изучением истории материнства, в условиях борьбы с воображаемыми "мельницами": то есть в постоянном утверждении права этой темы "на свою историю" (хотя ни одна феминистка никогда с этим не спорила) .
В очень значительной степени интерес к "истории материнства" возник как следствие усиления культурно-антропологического направления в медиевистике, прежде всего при попытках нового освещения истории семьи и вопросов исторической демографии. Правда, в работах культурантропологов нового (к -м годам - уже второго) поколения школы Анналов женщины появлялись все же чаще как "жены", "вдовы", а применительно к XVIII столетию - как "подруги" и "единомышленницы". Ж.-Л. Фландран во Франции, Л. Стоун в Англии, Р. Трамбэч в США разрабатывали историю семейных отношений во Франции, Бельгии, Англии и других странах Европы в средние века, но женщины как матери появлялись в этих книгах прежде всего в контексте упоминаний об обстоятельствах повседневности того времени, зачатии и рождении детей, их грудном вскармливании. То есть интерес к "истории материнства" изначально не был схож с интересом к "истории отцовства". В материнстве видели "естественную" и даже "биологическую" предопределенность женщины как матери. В известной степени такой подход диктовался источниками: исследователи как бы шли вслед за проповедниками, теологами, дидактиками, литераторами средневековья, для которых именно это распределение акцентов было очевидным.
Такой же очевидностью казалось и "хронометрирование" детско-родительских (и в частности, детско-материнских) отношений, разделение "истории детства" (и, следовательно, истории родительства) на две эпохи: "до" XVIII в. и эпохи Просвещения и "после" (были исследователи, отрицавшие это утверждение, но они оказались в меньшинстве) . То, что "после" эры Просвещения воспитание детей и отношение к ним матерей стало иным, не оспаривалось почти никем, ни в одной стране (самым последовательным защитником этой идеи был и остается Э. Шортер - но его безапелляционность и резкость постоянно оспаривается: написаны десятки статей, в которых доказывается, что и до пресловутого XVIII века отношение матерей к своим детям могло быть и нежным, и сочувствующим). При этом практически все современные зарубежные ученые готовы согласиться с тем, что четкое определение материнских и отцовских ролей в нынешнем понимании этого слова - явление, сопровождавшее с середины XVIII в. рождение "индивидуализированной и интимизированной семьи буржуазного типа, действительно нуклеарной (в силу своей замкнутости и отделенности)" .
Широкий круг источников личного происхождения (писем, автобиографий, мемуаров - то есть так называемых ego-документов) позволил специалистам по истории Нового времени поставить вопросы, раскрывающие индивидуальную психологию представителей разных социальных слоев. Усиление биографического направления и метода в системе исторических наук дало еще один толчок исследованиям материнства. По сути дела, это была переориентация их с позитивистского собирания фактов о детстве и родительстве на изучение истории взаимодействия детей и родителей, то есть того, что думали родители о своем детстве и своих детях, как они стремились учесть ошибки и достижения личного опыта в воспитании детей. Подобный подход включал и анализ детских оценок родителей и прежде всего (поскольку это было лучше представлено в источниках) матерей. Ответом на призыв углублять и развивать биографическое направление в социальных науках стали публикации источников личного происхождения, написанных женщинами; среди них попадались даже такие редкие, как, например, воспоминания датской акушерки конца XVII - начала XVIII столетия.
В благосклонно встреченных научной критикой работах немецкой исследовательницы Ирэны Хардах-Пинке, проанализировавшей десятки автобиографий - гг. с точки зрения их информативности по "истории детства", утверждалась ее любимая идея о постоянном "балансировании" отношений между матерью и ребенком (в рассматриваемое ею время) "между страхом/устрашением и любовью" . В сборнике документов, собранных и изданных ею, специальная глава была посвящена образам родителей в жизнеописаниях выросших детей и, следовательно, оценкам самими детьми проявляемой по отношению к ним заботы и ласки, наказаний и их жестокости, любви, уважения и т.д. Образ матери в автобиографической литературе XVIII в. выступал чаще всего как образ "посредницы" между детьми и главой семьи. Еще ближе к рассматриваемой нами теме оказалась работа соотечественницы И. Хардах-Пинке А. Кливер, в задачу которой вошел анализ более чем "женских" (и, что особенно ценно, "материнских"!) текстов, позволивших автору рассмотреть, как влияли на реальное материнское поведение и "идеальное" (литературное) самовыражение авторов этих текстов повседневные речевые практики - "повседневный профанный, политический и философский дискурсы" на рубеже ХIХ - ХХ вв. В недавно изданном сборнике статей "Материнский инстинкт: воззрения на материнство и сексуальность в Британии, - " авторы попытались увязать и сравнить социальные экспектации (iconic maternity) и реальность и пришли к выводу о "завершении поляризации материнства и сексуальности именно в начале XX столетия" .
Медиевисты же скорее ориентировались на исследование конкретных, традиционных и, так сказать, "материально-ощутимых" аспектов средневекового родительства. Такими темами были, прежде всего, темы, связанные с историей медицины. Одной из весьма разработанных оказался поэтому вопрос об исполнении родительницами в раннее средневековье функций домашних врачей. Непосредственно связанными с "материнской" темой были и иные аспекты истории медицины (родовспоможение и помощь при трудных родах) и, в особенности, микропедиатрии (ответственность женщин за выживаемость детей и забота матерей о младенцах, особенности грудного вскармливания и диеты кормящих матерей и нанятых кормилиц) . Стоит отметить необычайно информативную "Хронологию событий в истории деторождения", составленную в конце -х гг. Дж. Левитт и явившуюся приложением к ее книге "Деторождение в Америке - " , в которой прослеживается вся история медицины с точки зрения значимых успехов в делах рождения детей начиная с г. и до середины XX в. (первое успешное кесарево сечение, после которого выжили и мать, и ребенок; первый перевод того или иного медицинского трактата; первые опыты прослушивания плода в утробе матери и т.п.).
Довольно популярными в конце -х - начале -х гг. сделались и проблемы исторической демографии, связанные с материнством: плодовитость и стерильность женщин, частота интергенетических интервалов, детность семей, выживаемость детей, продолжительность фертильного возраста. Несколько особняком - в силу необычности постановки вопроса - стояла в историографии рубежа - -х гг. работа В. Филдс о рационе питания детей матерями (после грудного вскармливания) в XVIII - XIX вв. . В известной степени этой темы касались и те, кто изучал так называемые структуры повседневности - быт, особенности жизненного уклада у разных народов, в разные исторические эпохи. Но, конечно, и демографы, и историки повседневности (речь идет именно о них, а не об этнографах) касались темы материнства, как правило, походя.
Весьма заметным направлением в изучении средневекового материнства было исследование правовых аспектов темы, ведь - по словам виднейшего французского исследователя социальной истории Ж. Делюмо - материнство и отцовство раннего средневековья вообще были "представлены главным образом в виде юридических институций" . Примечательно, что, например, в германской историографии эти сюжеты оказались проработанными весьма досконально и применительно к разным историческим эпохам: одни из ученых - вслед за К. Марксом - анализировали правовые аспекты материнства с позиций противопоставления "частной" и "публичной" сфер, другие - вслед за В. Вульф с позиций их неразрывной связи, отражения и отображения, эксплуатации той или иной идеологически приемлемой идеи в правовой сфере. Феминистки Германии и США, анализируя современную ситуацию, заставили обсудить вопрос о необходимости "позитивной дискриминации женщины-матери" (то есть ее особых правах, которые не может иметь мужчина, - этому, по сути, был посвящен целый сборник статей по истории правовой защиты материнства с г. по -е гг. XX в., изданный под редакцией Г. Бок и П. Тэн), поставив общую проблему как проблему "права матери - права человека" . Не удивительно, что наиболее фундированные работы по этим вопросам были написаны специалистами по истории Новейшего времени, поскольку к началу XX в. правовое сознание людей в европейских странах достигло признания необходимости подобного "законодательного регулирования вопросов репродукции".
Огромным шагом вперед в изучении "истории материнства" было и выделение в -е годы особого направления в гуманитарных науках, получившего наименование "women’s studies" . Как известно, оно объединило интересы экономистов и юристов, психологов и социологов, педагогов и литературоведов. Сторонницы этого направления в истории поставили целью "восстановить историческую справедливость" и "сделать видимыми" не только именитых и высоколобых героев, но и героинь прошлого, причем не путем некоего дополнения, добавления "женского фермента" в уже написанную историю, а путем написания "другой истории" - именно женской и, можно сказать, "гиноцентричной" .
Осуществление этой задачи оказалось более легким для модернистов (то есть специалистов по истории Европы после г., а особенно в XIX в.), в задачу которых вошло изучение ранних форм политической борьбы женщин за равноправие и вообще за свои права. "Материнская тема" немедленно оказалась в центре феминистского дискурса во всех европейских странах - как это подчеркнула А.Т. Аллен, автор монографии "Феминизм и материнство в Германии" , - поскольку воочию столкнула "матернализм" (концепцию традиционности материнского долга и "особости" статуса женщины в связи с его существованием) и феминизм с его идеей равного права на самореализацию женщины в любой сфере, в том числе несемейной, поставив проблему существования "гендерно-нейтрального равенства в отношении родительства" . От этой темы родилась тема становления и осознания женщинами своей половой идентичности, к середине -х г. завоевавшая внимание читательской аудитории Франции, Германии, Англии и других стран. В частности, в германской науке именно в конце -х - начале -х гг. утвердилось мнение, что "понятие материнства является сравнительно новым" и его формирование непосредственно связано с оформлением идеологии бюргерства, то есть относится к XVII в. . Еще более распространенной была и оставалась точка зрения, согласно которой материнская идентичность стала осознаваться женщинами одновременно с осознанием (и как часть) идентичности женской (и этот процесс связывался со второй половиной XVIII в.) .
Разумеется, раскрыть тему осознания и приятия какой-либо идеологемы (в данном случае - "хорошего материнства") было невозможно без упоминавшихся уже выше эгодокументов (таким образом, в немецкой историографии появилось, например, исследование, воссоздававшее женскую, в том числе материнскую, идентичность на основе комплексного анализа женских писем) . Далее на очереди оказались педагогические книги середины XVIII - середины XIX веков, ориентировавшие матерей на "правильное" воспитание, а также анализ дидактических стереотипов в школьных учебниках, в семейном и внесемейном воспитании, в литературной фикции. В конечном счете, исследователи пришли к неизбежному выводу о том, что не только в давно ушедшие времена, но и в прошлом веке, и в настоящее время материнство формирует одно из важнейших "пространств" духовного и социального мира женщины ("Frauenraum") и, следовательно, без изучения этого феномена "проблема соотношения разных половых идентичностей не может быть не только понята, но даже поставлена" .
При этом некоторые из исследователей - прежде всего Е. Бадинтер - становились невольными продолжателями Ф. Арьеса: настаивая на социальной предопределенности материнских отношений (и споря таким образом с теми, кто считал лишь отцовство действительно социальным институтом), они начинали видеть в материнстве "изобретение" (invention) капитализма, причем "изобретение" для богатых, тогда как "бедные", по их мнению, продолжали "страдать от отсутствия положительных эмоциональных связей" . Оценивая всю многовековую историю материнства до середины XVIII в. как период "материнского безразличия", Е. Бадинтер во французском издании своего исследования, опубликованном под "говорящим" названием "Любовь в дополнение" , относила к свидетельствам ("знакам") этого безразличия спокойное отношение к смертям малышей, распространенность подбрасывания "лишних" детей, отказ их прокармливать, "избирательность" в отношении к детям (любовь к одним и намеренное унижение других) - то есть, в сущности, повторяла аргументы Ф. Арьеса.
Примечательно, что и в отношении "переломной эпохи" - XVI в. - Е. Бадинтер была категорична, настаивая на отсутствии в эпоху раннего освобождения (эмансипации) женской личности каких-либо положительных сдвигов в отношениях матерей и детей. Даже говоря о XVIII в., считала автор, следует не столько искать редкие примеры эмоционального взаимопонимания в семьях, имеющих детей, сколько распространенность отдачи их на воспитание или перекладывание всех забот о нем на плечи гувернанток.
Одновременно ряд германских историков, изучавших материнство XIX в., считал его настолько устоявшимся и статичным социальным институтом (приведем в пример Ив. Шютце) , что видел в "материнской любви до середины XX в. - Н.П. скорее вмененную в обязанность женщине форму ее дисциплинирования" (которая лишь после второй мировой войны испытала якобы "сильную психологизацию и рационализацию"). Большинство же специалистов по средневековью и раннему Новому времени не сомневалось в том, что у каждой эпохи, у каждого времени было свое понимание материнского феномена в целом и материнской любви в частности.
Попытку разобраться в том, каковы были механизмы развития отношений детей и родителей в доиндустриальную, "допросветительскую" эпоху, сделали исследователи истории ментальностей. Большинство из них легко сошлось на том, что материнская любовь в эпоху средневековья ассоциировалась с заботой (о больных, бедных) и сводилась к умению так социализировать свое дитя, чтобы оно было достаточно образованно и "подготовлено, например, к монастырской карьере", где умение проявлять заботу, подобную материнской, могло стать формой самореализации человека. Споря с Ф.Арьесом, исследователи настаивали, что материнская любовь в доиндустриальный период, безусловно, существовала, однако описание форм ее выражения заставляло увидеть в ней скорее биологический инстинкт, нежели социально и культурно обусловленное явление. В этом смысле достойным исключением из правила оказалась работа Ф. Хейер по истории "женственности" в позднее средневековье. Задачей автора было изучение смены представлений об "идеальной матери" под влиянием Реформации, самого механизма выработки такого традиционного и стойкого убеждения, как признание воспитания детей - говоря словами Мартина Лютера - "первейшей женской профессией.
Исследователи Нового времени (модернисты) ставили, между тем, несколькое иные вопросы, в частности - исследовали источники появления особой идеологемы "матернализма" (особой ценности материнства, признание которого следует воспитывать во имя оздоровления и воспроизводства расы, класса, социальной группы - явление середины - конца XIX в. в Европе, предшествовавшее спорам о евгенике) , стремились определить своеобразие и составляющие различных проявлений "духовного материнства", то есть найти аналоги материнских отношений в политике и государственной системе, изучить первые формы женских объединений и союзов, направленных на "защиту материнства" (например, в Германии это были "Bunds fur Mutterschutz" второй половины ХIХ в., ставшие частью женского движения).
Таким образом, перед исследователями оказалась поставлена задача изучения материнства с историко-психологической точки зрения - с точки зрения особенностей его восприятия разными социальными слоями, на разных временных отрезках прошлого и настоящего. Так называемый лингвистический поворот, которым было отмечено развитие ряда гуманитарных наук середины -х гг. (резкое усиление внимания к терминологии и способам выражения чувств, эмоций, событий), немало способствовал углубленному анализу материнского дискурса в разные исторические эпохи, у разных народов, размышлениям о содержании понятий более, нежели сбору массы фактов. Феминизм, социально-психологическое направление в истории и социальный конструктивизм сошлись в определении основного аспекта в материнстве ушедших эпох как "аспекта служения" (супругу, обществу) . Вслед за первыми исследованиями "сенситивной истории", написанными французами, появились свои "истории чувств" в других странах, в том числе и анализирующие особенности женского мировосприятия. Отметим среди них особо "Культуру чувствительности" Дж. Бэркера-Бенфильда.
Свое слово должны были сказать и медиевисты, и вообще исследователи доиндустриального периода - эпохи, когда дом был важнейшим жизненным пространством человека, а "материнство в отличие от отцовства придавало женщине социальную значимость и ценность". В известном смысле именно значимость женщины как матери, ее способность стать ею были, по мнению ряда американских феминисток, одной из причин стремительного развития феминофобских, сексистских формулировок в системе писаного и обычного права.
Медиевистки с четко выраженными феминистскими взглядами легко увязали историю средневекового материнства с историей сексуальности, поскольку такое толкование само собой напрашивалось при чтении средневековых пенитенциалиев (сборников наказаний за прегрешения) . Они же - в новейшей литературе конца -х гг. доказывают, что мужчины - авторы законов и составители хроник в период раннего средневековья старательно "замазывали" значимость материнства и вскармливания ребенка, поскольку сами не могли выполнять подобные функции, а потому невысоко оценивали их значимость. Некоторые из исследовательниц материнства доиндустриальной эпохи специально подчеркивали, что лишь через материнство и все, с ним связанное, женщины того времени теряли статус "жертв" и могли (через самореализацию) ощутить собственную "свободу" и "значимость" .
В то же время, исследователи средневековой культуры и религиозной антропологии выявили, что понятие "правильного супружества" (в частности, представление о "хорошей" и "плохой" жене) и понятие "материнства" (в том числе представления о "плохой" и "хорошей" матери) развивались одновременно и, можно сказать, "шли рука об руку". Гипотеза медиевистов сводилась к тому, что осознание ценности материнской любви и материнского воспитания сопровождало весь процесс переоценки ценностей в концепции семьи и женщины в христианстве. Для раннего средневековья, полагали они, была характерна высокая оценка девственности и бездетности, аскетизма во всем, включая брачные отношения. Позже же священники и проповедники оказались вынуждены признать "тупиковость" этого пути воспитания прихожан. Попытки канонизации бездетных пар, считали, например, германские исследовательницы "истории женщин", не встречали понимания среди прихожан и, наоборот, особой любовью пользовались праздники и связанные с ними святые, чья жизнь была отмечена родительской любовью и привязанностью. Таким образом, заинтересованность общества в своем численном увеличении, помноженная на усилия проповедников, слегка "подправивших" свою первоначальную концепцию, стала причиной изменения восприятия материнства.
Анализ средневековой агиографии привел ряд исследователей к выводу, что с определенного времени (в так называемое "высокое средневековье") забота о детях стала постоянно присутствовать в тексте проповедей и получила вид сформулированных тезисов о материнском "долге" и "обязанностях" женщин-матерей. Особое почитание святых, чья жизнь была и похожа, и не похожа на жизнь обычных людей, стремительное распространение культа Мадонны и ее матери - святой Анны, зафиксированные в это время, изменили отношение к материнству в рамках христианской концепции. Восхваление и "чествование" матерей и материнства превратилось в "генеральную концепцию" католических проповедников в Европе (если отбросить региональные вариации) к концу XIII - началу XIV в., (как на это указал А. Блэмайерс) , имевшую обратной стороной маргинализацию и депривацию тех, кто матерями быть не мог.
Медиевистки, избравшие сферой своей аналитической деятельности позднее средневековье, показали, что именно в текстах этого периода появились образы многодетных матерей, что именно в моде "высокого средневековья" - как то отразила и иконопись - стали типичными платья, позволявшие свободно вынашивать дитя во время беременности. Одновременно в текстах пенитенциалиев, обращала внимание коллег, например, К. Опитц, появились запрещения использовать какие-либо противозачаточные средства, пытаться регулировать число деторождений (что отсутствовало в ранних текстах). Весьма примечательной стороной "женской истории" в эпоху средневековья, как полагала израильская исследовательница С.Шахар, была слабая представленность материнской темы в памятниках городской литературы: в ней присутствовала целая палитра образов "брачных партнерш", "добрых" и "злых" жен и крайне редко встречались матери.
Характерной чертой средневековой концепции материнства (базировавшейся, вне сомнения, на общехристианской концепции семьи) было, как это замечалось рядом европейских исследователей, "допущение" матери лишь к маленькому ребенку, "младенцу". Начиная с лет ребенок, а тем более подросток, должен был, согласно выводам исследователей, воспитываться уже отцом. Учет социальной стратификации при анализе рассматриваемой нами темы привел к выводу о том, что на "призыв" церковнослужителей уделять больше внимания детям отреагировали в далекие времена не все, а в большей мере привилегированные слои, где материнские обязанности были едва ли не главными для женщин. Напротив, в среде непривилегированной материнство и связанные с ним переживания якобы имели второстепенную (если не сказать больше) роль.
Размышления исследовательниц-"модернисток" (то есть изучавших раннее Новое время в Европе XVI - XVII вв.) во многом развивали гипотезы медиевисток. С их точки зрения, концепция материнства в Новое время формировалась не столько церковными постулатами, сколько (и в большей степени!) светской нарративной литературой, в том числе дидактического свойства, да и образованные матери - как подчеркивала, скажем, английский литературовед К. Мур - воспитывали в это время уже не только силой собственного примера, но и примером литературным. К. Мур в Англии, а Е. Даунцерот в Германии (за пятнадцать лет до публикации К. Мур) проанализировали педагогические книги допросветительской эпохи, показав, как на их основе формировались и воспроизводились стереотипы восприятия женщины в первую очередь как будущей или состоявшейся матери. К тем же выводам - но на основе изучения повседневности разных европейских народов в раннее Новое время, их обычаев и верований, в том числе связанных с обстоятельствами зачатия, развития ребенка в утробе матери и т.п. - пришел английский исследователь О. Хаутон, решительно отвергнувший, кстати сказать, гипотезы Ф. Арьеса и его последователей об "открытии" детства (и, следовательно, материнства как одного из проявлений "столетия аффектированного индивидуализма", то есть XVIII в.).
Исследователи и, особенно, исследовательницы феномена материнства, работавшие в последнее десятилетие XX века, заставили актуально зазвучать ряд таких его сторон, которые, казалось бы, были известны прежней историографии, но не были научно артикулированы. Например, исследовательницы различных форм социально-политической активности женщин и женского движения конца XIX - начала XX вв. обратили внимание на использование феминистками прошлого столетия идеи "духовного материнства" как элемента "посестринства" между единомышленницами.
К новым проблемам, поставленным в исторической литературе -х гг., можно отнести и выделение второго важного рубежа (после конца XVIII - начала XIX в.) в европейской истории материнства. По мнению многих, им стали -е гг., когда термин "материнство" вошел в обиход "европейского публичного дискурса", когда во всех странах о нем заговорили разом учителя, социальные работники, врачи-гигиенисты, когда "материнство перестало быть лишь природным атрибутом женщины, но превратилось в социальную проблему" .
Само понятие материнства избавилось в исследованиях последних лет от навязываемой веками дихотомии - отнесения всех женщин, имеющих детей, к категориям либо "плохой", либо "хорошей" матери, и эти категории, "модели" и образцы оказались проанализированными, применительно к разным эпохам и культурам (здесь особая роль принадлежит английской исследовательнице Э. Росс) . Для модернистов весьма полезными оказались в этом смысле исследования концепта "нравственной матери", предложенного англоязычному обществу в викторианскую эпоху: согласно ему, "настоящая", "нравственная" мать должна была сознательно отказываться от работы вне семьи и от участия в социальной жизни во имя детей.
Историки, изучавшие неэлитные слои общества (бедноту, рабочих), внесли свою лепту в изучение представлений о материнской любви и ответственности в этих социальных стратах. Эти исследователи (Е. Рилей, Е. Росс, К. Кэннинг) использовали уже совсем иной круг источников (прессу, отчеты фабричных и мединспекторов т.п.) - ведь среди бедных было много неграмотных, и представительницам этих социальных слоев не хватало ни времени, ни сил описывать свою жизнь для потомков. Не удивительно, что практически все исследователи, взявшиеся за подобные темы, были специалистами по современной истории. Спасительную роль для них сыграло стремительное развитие в последние годы так называемой "устной истории" (oral history), которая позволила восполнить недостатки истории "записанной": исследователи, использовавшие историко-этнологические методы работы (включенного наблюдения, непосредственного участия), добились убедительных результатов, реконструируя повседневность женщин из рабочей среды полвека и более тому назад.
Наконец, особой темой в рамках общей проблемы стала история материнства в иммигрантской среде, его особенности и трудности, не понятные подчас постоянным жителям страны, проблемы обеспечения прав матерей в экстремальных условиях (войны, послевоенной разрухи) . Весьма остро зазвучала в работах - -х гг. и тема повседневности матерей в послевоенном западно-европейском обществе, прямо выходящая на вопрос о "неоматернализме" (людские потери заставляли большинство стран пропагандировать образы многодетных, счастливых матерей), и неудивительно, что спустя полвека появилась необходимость проанализировать влияние этого идеологического концепта на жизнь "простого" человека.
Подводя некоторые итоги обзора зарубежных публикаций по "истории материнства", стоит, вероятно, подчеркнуть, что здесь рассмотрена лишь незначительная часть из огромного моря литературы по данной теме. Причем в первую очередь - монографические исследования. Статьи по интересующей нас проблематике, опубликованные в таких журналах, как "Гендер и история", "Журнал истории семьи", "Журнал междисциплинарной истории", не говоря уже о всемирно известных французских "Анналах" и немецком "История и общество", исчисляются десятками, если не сотнями.
Куда меньше работ - по истории русского материнства. Едва ли не единственная книга, где тема материнства оказалась "сквозной" и прошла как бы через все эпохи - это монографическая работа Дж. Хаббс, довольно претенциозная как с точки зрения выбора, так и интерпретации источников (что неоднократно отмечалось в рецензиях на эту книгу) . Исследование этого американского автора настойчиво педалировало бердяевскую идею о "вечно бабьем" в русском характере и с этой точки зрения (сверханти-феминистской!) подходило к характеристике тех или иных сторон типичных для России элементов семейных отношений, в том числе, например, "особой крепости" материнско-сыновьей любви.
Другие работы зарубежных специалистов, напротив, отличались скрупулезностью проработки мелких и мельчайших деталей избранных ими тем, высоким профессионализмом, но - как правило - касались лишь определенного временного отрезка. Так, говоря о работах европейских и американских медиевистов, трудно обойти вниманием аналитические исследования американского историка, работающего с русскими епитимийными книгами, главного редактора журнала "Русское обозрение" Евы Левиной. Главной темой этой исследовательницы в течение долгого времени была история сексуальности в странах православной конфессии, поэтому "материнской темы" она касалась именно в аспекте анализа старославянских церковных текстов, в которых материнство рассматривалось как главная антитеза сексуальной аффектации женщин. Примерно те же аспекты средневекового материнства рассматривала и ее коллега и соотечественница И.Тирэ, изучающая - вот уже не первый год - особенности быта и духовной жизни московских цариц. Весьма косвенно проблем материнства касались также те, кто ставил задачей изучение статуса ребенка в Древней Руси (М. Шефтель, А. Плаканс) .
Несколько больше исследований написано - как это характерно для всемирной историографии в целом - по истории материнства и, шире, родительства XIX в. Наиболее активно изучаемыми здесь были проблемы, связанные с историей медицины и родовспоможения, а также с историей беспризорных, нежеланных, подкидываемых детей. Самые фундаментальные работы по последнему вопросу - и, кстати сказать, обобщившие наибольший материал собственно по материнству (хотя лишь по одной из его сторон) - были написаны Д. Рэнселом, чья монография "Матери нищеты" явилась своего рода "открытием темы" материнства для руссистики. Иной социальный полюс - взаимоотношения матерей и детей в привилегированных сословиях XVIII-XIX вв. - нашел отражение в статьях и книге Дж.Товров о дворянских семьях раннеиндустриальной России.
Основными источниками этой американской исследовательницы были мемуары и дневники дворянок екатерининской, павловской и александровской эпох, а также литературные произведения. Тема изменившегося содержания материнского воспитания - по вышеперечисленным источникам - в - -е гг. стала одной из излюбленных тем зарубежных славистов, как литературоведов, так и историков.
Наконец, предреволюционный период в истории русского материнства, оказавшийся наименее исследованным в работах зарубежных специалистов, представлен в настоящее время единичными статьями А. Линденмейр и Б. Мэдисона о защите прав матерей-работниц и значимости в этом смысле закона г. о страховании рабочих.
Напротив, советский период всегда привлекал внимание зарубежных историков, социологов и литературоведов. Достаточно напомнить, что еще до войны и в первые послевоенные годы выходили статьи и монографии, авторы которых пытались понять и оценить уникальность "большевистского эксперимента", в том числе в области семейного быта. В этом плане отрадно отметить исследование Э. Вуд "Баба и товарищ", вышедшее совсем недавно. Хотя книга в целом посвящена, скорее, политической истории, есть в ней и раздел о повседневной жизни послереволюционных лет и гендерных трансформациях конца -х - начала -х гг. Исследовательнице удалось без иронии отнестись к правовым документам времен гражданской войны, скрупулезно проанализировать работы видных деятелей большевистской партии, обращавшихся к теме материнства и считавших этот женский долг "несопоставимым" с долгом революционным, "права личности" с вопросом "государственной целесообразности".
Чаще всего материнство (точнее, вопрос об изменении отношения к нему) интересовало зарубежных авторов именно как часть проблемы "освобождения женщины", пресловутого "решения женского вопроса в СССР". Особое внимание в этом смысле привлекал печально известный закон г., запретивший аборты, и вообще советское законодательство сталинского времени, "используемость", применимость его статей к повседневной жизни советских людей довоенной и непосредственно послевоенной поры. Немалую роль сыграло в таких исследованиях привлечение материалов "устной истории": именно с конца -х гг., а особенно в -е гг., зарубежные социологи и историки получили возможность собирать "полевой материал", устные интервью советских женщин и строить на основе таких источников исследования нового типа.
В известной степени данью моде на психоаналитические исследования детства стал ряд публикаций, посвященных "истории детства" в России XX в., авторы которых обращались и к некоторым аспектам материнско-детских отношений. Общей чертой таких исследований был их очевидный позитивизм, отсутствие попыток соединить собранные исторические факты с новейшими концепциями. Преодоление этого недостатка - черта последнего десятилетия. Кроме того, снятие запретов с ранее обсуждавшихся устно, но редко рассматриваемых научно тем вывело на авансцену исследователей, занявшихся сравнительным изучением быта людей в тоталитарных государствах. "Развернутая" в гендерном аспекте, эта тема прозвучала, например, в статьях, авторы которых сравнили статус женщины-матери в сталинистской России и фашистской Германии.
Таким образом, анализ зарубежной историографии материнства - как российского, так и европейского - не оставляет сомнения в том, что тема эта многогранна, междисциплинарна и представляет интерес для ученых самых разных гуманитарных специальностей. Впрочем, не только для них.
=====================
Главный научный сотрудник, заведующая сектором этногендерных исследований, президент «Российской ассоциации исследователей женской истории», глава Российского национального комитета в Международной Федерации исследователей женской истории, доктор исторических наук, профессор
Научные интересы:
теория и методология гендерных исследований, этнология русской семьи, пола, сексуальности, история женского движения в России, история русского традиционного быта и повседневности, историография Окончив в 1981 г. Исторический факультет МГУ и аспирантуру Института этнографии (ныне Институт этнологии и антропологии РАН), с 1987 года работает в институте.
Кандидатская диссертация:
«Положение женщины в семье и обществе Древней Руси» защищена в 1985 г.
Докторская:- «Женщина в русской семье: динамика социокультурных изменений X - XIX вв.» в 1997 г.
С 2001 г. - профессор по кафедре отечественной истории (07.00.02)
Основной результат исследовательской работы
Пушкаревой Н.Л. - признание направления гендерных исследований и истории женщин (исторической феминологии) в отечественном гуманитарном знании.
Большинство написанных Пушкаревой Н.Л. книг и статей посвящено истории женщин России и Европы: Женщины Древней Руси (1989, 21 п.л.), Женщины России и Европы на пороге Нового времени (1996, 18 п.л.), Частная жизнь женщины в доиндустриальной России. (X - начало XIX в.) (1997, 22 п.л.), Русская женщина: история и современность (2002, 33,5 п.л.), Гендерная теория и историческое знание (2007, 21 п.л.)
Ассоциацией американских славистов книга Пушкаревой Н.Л. Women in Russian History from the 10th to the 20th Century (New York, 1997, 2 изд. - 1998, 20 п.л.) рекомендована как учебное пособие в университетах США.
Работы Н.Л. Пушкаревой имеют высокий индекс цитирования среди историков, социологов, психологов, культурологов. Источниковедческую и публикаторскую работу Пушкаревой Н.Л. представляет 2-томное издание “А се грехи злые... (X - начало XX в.)» (1999-2004, в 2 томах, 4-х выпусках, 169 п.л.). Информационно-аналитическую - базы данных: (1) Имущественные права русских женщин XVI в. (основана на обработке св. 12.000 частных актов, 1999 г.) (2) Изучение истории русских женщин 1800-2000 (7500 библиографических наименований, 2005 г.).
В 1989 г. на XVII Международном конгрессе исторических наук в Мадриде Пушкарева Н.Л. была избрана в Международную ассоциацию исследователей женской истории (МФИЖИ) как постоянный представитель – вначале от СССР (ныне от России). С 1997 она - эксперт ряда зарубежных фондов и программ, в том числе VI программы Евросоюза «Интеграция и укрепление Европейского научного пространства (Брюссель, 2002-2006), Института социальной и гендерной политики при Фонде «Открытое Общество», Фонда К. и Дж. МакАртуров, Канадского фонда гендерного равенства. Читая курс лекций «Основы гендерной теории для историков», Пушкарева Н.Л. преподавала в университетах РФ (в Тамбове, Иваново, Томске, Костроме и др.), СНГ (в Харькове, Минске), а также зарубежных (в Германии, Франции, США, Швейцарии, Австрии, Нидерландах, Болгарии, Венгрии). Руководит аспирантами, докторантами.
Н.Л.Пушкарева - главный редактор электронного журнала «Социальная история» (зарегистрированного в РИНЦ периодического российского издания). Она также член редколлегий таких известных реферируемых журналов, как «Женщина в российском обществе», «Историческая психология и социология истории», международного ежегодника «Aspasia. Yearbook of gender history» (Amsterdam), журнала «Българска етнология» (София), междисциплинарного ежегодника «Гендерные исследования» (СПб.), альманаха гендерной истории «Адам и Ева» (Москва), экспертного совета редакции книжной серии «Гендерные исследования» издательства «Алетейя», входит в редколлегии и редсоветы нескольких региональных университетских Вестников.
Н.Л.Пушкарева - член Межвузовского научного совета «Феминология и гендерные исследования» с первых дней его создания. В 1996-1999 гг. - член Научного Совета Московского Центра гендерных исследований, в 1997-2009 - директор учебных и научных программ, со-организатор Российских летних школ по женским и гендерным исследованиям. Член экспертных советов Фонда К. и Дж.Макартуров, фонда «Открытое общество» («Фонд Сороса»), Канадского фонда гендерного равенства, редакционно-издательского совета Института социальной и гендерной политики при ФОО.
В 2017 г. Н.Л.Пушкарева была награждена Американской ассоциацией женщин в славянских и восточноевропейских исследованиях за многолетний самоотверженный труд по созданию научной школы в области женских и гендерных исследований.
В 2018 г. Федеральное Агентство научных организаций России наградило ee почетной грамотой «за безупречный труд и высокие достижения в профессиональной деятельности».
С 2002 г. Н.Л. Пушкарева возглавляет Российскую ассоциацию исследователей женской истории (РАИЖИ, www.rarwh.ru) - некоммерческую организацию, которая объединяет всех интересующихся социальной ролью пола и гендера и входит в Международную федерацию исследователей женской истории (IFRWH). РАИЖИ проводит регулярные конференции и объединяет свыше 400 исследователей женской и гендерной истории в более, чем 50 городах РФ. Н.Л.Пушкарева - автор более 530 научных и свыше 150 научно-популярных публикаций, в том числе 11 монографий и двух десятков сборников научных статей, в которых она выступила как составитель, отв. редактор, автор предисловий. Более двухсот работ Н.Л.Пушкаревой опубликованы в изданиях или являются изданиями, индексируемыми РИНЦ, количество цитирований – свыше 6000. Индекс Хирша - 41
Монографии и сборники статей:
1. Женщины Древней Руси. М.: «Мысль», 1989.
2. Русские: этнотерритория, расселение, численность, исторические судьбы (XII-XX вв.). М.: ИЭА РАН, 1995 (в соавторстве с В.А. Александровым и И.В. Власовой) 2-е издание: М.: ИЭА РАН, 1998.
3. Женщины России и Европы на пороге Нового времени. М.: ИЭА РАН, 1996.
